Клас Эстергрен - Джентльмены

— Не трогай, пожалуйста, Лютера, — возразил Генри. — Я больше не верю в эти штучки. Пусть он и сочинял страшилки, но есть же и милость Божья.

— Но сначала надо умереть?

— Не обязательно! Черт, чему вас только в школе учили?

— Как только тебе нечего ответить, ты сразу начинаешь изворачиваться, Генри. Тебе не говорили? Бьешь ниже пояса, стоит заговорить с тобой о чем-то серьезном. Не можешь ответить на вопрос — и бьешь.

— Ты Лео наслушался, — горько произнес Генри. — Это его любимый аргумент. Чуть что, он сразу говорит, что я бью ниже пояса. Но черт возьми, Класа, давай успокоимся. Нельзя впадать в отчаяние только потому, что китайцы посходили с ума. Я уважаю тебя, а ты уважай меня, олрайт?

— Олрайт.

Генри и вправду отправился на службу в церковь и вернулся домой в гораздо лучшем настроении. Пастор в церкви Марии Магдалены произнес нужные слова: он был хороший парень и вовсе не изолировался от мира, нисколечко. Он умел найти подход к проблеме, округлить острые углы и завершить речь спокойным, мягким словом утешения, которое и требовалось Генри Моргану.

В то черное воскресенье, когда над миром нависла реальная угроза третьей мировой и все с трепетом ждали, как все обернется, мы все-таки заполнили декларации.

Генри блистал весь день — из-за речи ли пастора или из-за нашей утренней ссоры. Наверное, его долго томили какие-то мысли, ибо он изо всех сил старался не изворачиваться и не отмахиваться от вопросов. Генри- синеаст, [68] Синеаст — знаток и любитель кино. который, разумеется, поклонялся Бергману, обратил мое внимание на сцену в фильме «Змеиное яйцо», где комиссар Бауэр допрашивает Авеля о его грехах, и Авель не понимает, как его ничтожная персона может вызывать такой интерес, когда мир объят пламенем. Комиссар Бауэр утверждает, что просто делает свою работу, что хаос царит там, где люди забывают о своей работе. Он старается сохранить островок порядка в безумии двадцатых годов и лишь поэтому не теряет рассудок.

В этой дилемме был какой-то особый смысл, и Генри утверждал, что именно этим мы и заняты: привносим порядок в свой бюджет, свой маленький личный хаос, храним свой островок среди общего Хаоса, который стремится вобрать в себя всех граждан Мира.

Генри считал, что как взрослый человек обязан выполнять свой долг, но не хотел причислять себя к реакционерам с моей и Лео подачи. Мне казалось, что я его понимаю, хоть разговоры о долге и вызывали в моем воображении старые монетки по одной кроне и скаутскую жизнь.

Генри, как обычно, вывесил на кухне расписание на день, намереваясь следовать порядку повседневности, выполнять свои обязанности и хранить островок порядка в хаосе бытия.

В понедельник мы должны были сменить Грегера и Биргера на раскопках, но в подземелье нас ждал сюрприз. Грегер таскал большие коробки с консервами, сухим пайком, одеждой и одеялами. Все эти припасы он относил в пещеру, названную его именем и теперь оборудованную электрическими и керосиновыми лампами.

— Что вы тут, черт побери, делаете? — спросил Генри.

— Это все Биргер, — коротко отозвался Грегер.

— Что — Биргер?

— Это Биргеру пришло в голову. Это он сказал.

— Что сказал?

— Про войну, — так же загадочно продолжал Грегер. — Война!

Постепенно нам все стало ясно: Грегер оборудовал убежище в подземелье. Вскоре пришел Биргер, чтобы проинспектировать работу Грегера. На нем был неизменный плотный жилет: Биргер верил, что Третья мировая может начаться в любой момент — если русского медведя разбудят, он доберется сюда за сутки. Лучше всего позаботиться о защите заранее — а пещера Грегера вполне могла сойти за укрытие: она скрыта от чужих глаз, и в ней хорошая вентиляция.

— Я беру ответственность на себя, — надменно произнес Биргер. — Мы сделаем запасы для десяти человек по меньшей мере на четырнадцать дней. Я принял в расчет и вас троих.

— Окей, парни, — выдавил из себя Генри. — Разбирайтесь сами. — Он пытался соответствовать моменту и говорить серьезным тоном. — Кажется, вы неплохо поработали.

— Когда доделаем, всего будет вдоволь, — заверил Биргер.

— Мы рассчитываем закончить к вечеру, — торжественно заявил Грегер.

— К пяти, — уточнил Биргер. — А потом хоть гори все огнем, мы — выживем! Я отвечаю.

— Отлично, Биргер, — кивнул Генри. — Мы пойдем наверх.

— Идите, — отозвался Биргер, едва ли не отдавая честь, как военный.

Мы поднялись домой, потрясенные увиденным.

— А-по-ка-лип-сис, — произнес Генри в лифте.

Он вспомнил, что мы уже пару дней не видели Лео. Генри хотел сообщить, что он может не беспокоиться: у нас есть место в частном убежище — роскошь, доступная немногим в наши безумные времена.

Но Лео упорхнул в неизвестном направлении, вот уже несколько ночей он не ночевал дома, постель оставалась заправленной. На письменном столе в его комнате лежала черная рабочая тетрадь с набросками к «Аутопсии», над которой он работал уже четыре года, но никак не мог завершить. Теперь в его жизни наступил новый период — как выяснилось, довольно серьезный.

— Ты тоже ничего о нем не слышал? — обеспокоенно спросил меня Генри.

— Ни звука, — сказал я. — Какое-то время назад он сказал, что позвонил Черри. Может быть, и позвонил. Он вроде ей по душе.

— К сожалению, да, — согласился Генри. — Но для него — к счастью. Только бы он не опозорился и на этот раз. Ты не знаешь, каким он бывает. Он бухает, как никто, но ему нельзя пить, и ему это известно. От алкоголя у него в голове начинаются разные вредные процессы.

Генри огляделся в комнате Лео, но не нашел ничего, указывающего на то, что Лео пил по-черному.

— Надеюсь, я был не слишком груб с ним? — так же обеспокоенно продолжил Генри. — Как ты думаешь, я был груб?

— Нет, — ответил я. — Если он и впал в депрессию, то потому, что грубы с ним были другие.

— Я больше не могу с ним нянчиться. Но надо, еще немного. Иначе он получит досрочную пенсию, а это самое ужасное. Это его прикончит.

В начале марта стало казаться, что гроза миновала: угрозы Союза оставались угрозами, по крайней мере, насколько было известно нам. Каждый день мы читали, как минимум, четыре газеты, а Генри- бульвардье ходил на Центральный вокзал покупать «Ле Монд», в которой он изредка черпал серьезную информацию. Он читал вслух по-французски, демонстрируя безукоризненное произношение и красивую, мелодичную дикцию. Он мог усладить слух самым удручающим описанием — пожалуй, этим парадоксальным талантом обладает любой музыкант.

Генри- пианист набрал обороты в начале марта семьдесят девятого года — года выборов и Всемирного года ребенка. После непредвиденных препятствий и промедлений мы снова вернулись к прежнему темпу работы и следовали ежедневному расписанию, вывешенному в кухне, с точностью до минуты. Выплаты из наследства поступали регулярно, как и гонорары, и мне удалось получить новый аванс, который спас меня, как искусственное дыхание.