Клас Эстергрен - Джентльмены

После недельной аскезы я понял, что с меня хватит. Натянув вязаную шапочку, я спустился в «Мёбельман», чтобы поговорить с Биргером и Грегером. Они все еще работали в «Пещере Грегера» — в «Убежище» — и не могли понять, куда делись мы трое.

— Я должен поблагодарить тебя за помощь, Грегер, — сказал я. — Если бы не ты, я бы умер. Так сказал доктор.

— Да ладно, — гордо отозвался Грегер. — Я просто увидел тебя в подъезде, что тут еще скажешь.

— Я был совсем без памяти, наверное.

— Совсем, парень. Чертовски неудачно ты упал.

— Ничего не помню.

Я крепко пожал руку Грегеру, чтобы он почувствовал себя настоящим спасителем. Он едва не прослезился.

— Когда вернется Генри? Он не сказал, сколько его не будет. Мы уже беспокоимся.

— Не знаю, — ответил я. — Насчет лотереи не волнуйтесь. Он обещал обо всем позаботиться, как обычно.

— Иногда он пропадает, да. — Биргер подмигнул. — У этой своей зазнобы, отлаживает ее.

— Конечно, — поддакнул я. — Он ведь тоже человек.

— Я всегда это говорил, — согласился Грегер. — Он художник, наш Генри. А художнику нужно женское тепло. Он, конечно, трясется перед концертом. И кто ж его утешит, если не женщина.

— Конечно, — подхватил я. — Кто ж еще.

Я еле стоял на ногах: под вязаной шапкой струился пот, я мог в любую минуту упасть без сознания. Оставив Грегера и Биргера вместе с их иллюзиями, я понял, что начал вполне сознательно врать, сочинять и говорить неправду, совсем как Генри Морган. Я просто не мог рассказать все как есть.

Меня превратили в блеф.

Пришло письмо от бухгалтера Леннарта Хагберга из Буроса, адресованное Лео Моргану. Бухгалтер сделал ход, и я был вынужден ответить. Лео до последнего хладнокровно отнимал фигуру за фигурой у своего белого противника. У Хагберга из Бороса оставалось всего четыре пешки, одна ладья, один конь, да еще король с королевой. Лео же лишился всего трех пешек и одного коня. На столике оставалось двадцать фигур и, при условии, что я не ударю в грязь лицом, игра могла бы какое-то время продолжаться и летом. Хагберг перевел коня, которому угрожала черная пешка, в безопасную позицию — это была защитная мера. Я никогда не был хорошим шахматистом, и мне требовалось время, чтобы что-то придумать. Наконец — после нескольких сигарет и беспокойного расхаживания по протоптанной дорожке от шахматного столика до кресел перед камином — я решил обратиться к книгам из раздела «Азартные и прочие игры» в библиотеке. Я погрузился в описания классических партий, ничуть не похожих на мою собственную, и несколько часов спустя протащил офицера по наступательной диагонали, после чего тот стал угрожать все тому же коню Хагберга. После этого я заклеил конверт и положил его на полку для исходящей почты.

Газеты падали в почтовый ящик, и, едва услышав шум — сон посещал меня лишь в редкие мгновения, — я поднимался со старой кровати Геринга, чтобы взять газету и тщательно изучить каждую строчку. Маниакальные искатели счастья и прочие странные типы публиковали зашифрованные послания в рубрике «Личное», но меня это совершенно не интересовало.

Я не пропускал ни одной новости, ни одного объявления, в том числе и о предстоящих свадьбах и похоронах. Даже рекламу развлечений я почти выучил наизусть. И вдруг в первых числах мая я вспомнил о театре «Сёдра». Концерт Генри должен был состояться в середине мая, но теперь мероприятие, несомненно, было под угрозой срыва в связи с непредвиденными обстоятельствами.

Я лежал и размышлял до рассвета. Неизвестно, будет ли это доброй услугой или медвежьей — позвонить в театр и отменить концерт. Магическая дата неумолимо приближалась, как и бывает со всеми неприятными событиями, и перспективы выглядели по меньшей мере мрачно.

После попытки трезвого анализа всех факторов риска я пришел к выводу, что лучше всего будет позвонить в театр и отменить мероприятие. Если Генри вернется, то вряд ли будет в состоянии выйти на сцену в качестве композитора-дебютанта, представляющего свое фортепианное искусство на суд музыкальной элиты Швеции. Ни приглашения, ни программа с моим лирическим вступительным словом еще не были напечатаны — и даже написаны.

Я решил позвонить. После того, как я изложил суть дела служащему в приемной, меня связали с дирекцией. Очень вежливо поздоровавшись, я представился личным другом пианиста Генри Моргана и попытался как можно более витиевато объяснить, что запланированное на середину мая представление не может состояться.

— Генри Морган? — повторил директор программ. — Генри Морган? В середине мая, говорите… — продолжил он, вероятно, листая календарь заявок.

— К сожалению, я не помню точной даты, но он подал заявку довольно давно…

— Генри Морган? — снова повторил директор программ. — Я никогда не слышал ни о каком Генри Моргане. Посмотрим, середина мая. Гастроли русского балета… двенадцатое, тринадцатое. Студенты Государственной школы сценического искусства — пятнадцатое. Комическая опера… восемнадцатое. Может быть, он участвует в комической опере?

— Комической опере? — повторил я. — Насколько мне известно, нет…

— Нет, ну что ж… девятнадцатое… двадцатое… двадцать первое… юбилейное представление в честь дома отдыха «Осеннее солнце»… Двадцать пятое… — энергично продолжал директор программ, перечисляя мероприятия одно за другим и не находя никакого Генри Моргана.

— Кажется, выступление было запланировано на среду, — растерянно произнес я.

— Среду, говорите… нет, я не вижу никакого Генри Моргана, и если бы он и вправду подавал заявку, я заметил бы это раньше… Вы уверены, что это был именно театр «Сёдра»? В городе так много театров… — продолжал он, словно говоря с идиотом.

Я положил трубку, не попрощавшись, даже не поблагодарив за помощь. Мне не раз приходилось чувствовать себя обманутым и одураченным, но таким идиотом я не чувствовал себя никогда.

Огонь в камине освещал дрожащим пламенем спальню со старой кроватью Геринга, гравюры с сюжетами из пьес Шекспира, фотографии моих родственников, снимок — Генри, Лео и я, — сделанный на улице и казавшийся теперь невероятно старым, и прочие предметы, ставшие вдруг такими чужими, словно я их где-то подобрал.

Лист за листом, страница за страницей летели в камин и отлично горели. «Красная комната» полыхала синим огнем. Я сжигал труд целой зимы, в исступлении, в трансе, полностью осознавая, что делаю, но все же отсутствуя.

«Красная комната» горела синим огнем, и время от времени я прерывал свою пироманскую деятельность для того, чтобы меня кто-нибудь увидел — я сам или кто-то другой, все равно. Затем я возвращался, чтобы снова бросать в огонь лист за листом, страницу за страницей в строгом хронологическом порядке. Они утратили всякий смысл.