Маргарита Хемлин - Крайний

Наталка смотрела на Янкеля довольная. Ее придумка казалась ей без укоризны.

Янкель возразил:

— Тогда место будет известно. А надо ж, чтоб место было тайное. Пока место нашли б, пока приступили, мы б мобилизовались. Выиграли время.

Наталка не умолкала:

— Твой выигрыш дурной. Временем тут не поможешь. Только оттянешь. А конец один. Я же ж тебе говорю и говорю. Ай, ну тебя!

Видно, разговор заводился не в первый раз.

Янкель стукнул по столу, как обычно:

— Тихо! Нишка, уезжаем. Моментально.

Я позвал Цветка. Он не забежал на мой зов. Я заглянул в комнату. Мама так и лежала скрюченная. Не дышала.

Я испугался, что последнее ее видение было собачья морда. Она ж не знала про Цветка, что он не немецкая овчарка. Просто похож. Он же ж маленький, хоть и больше других собак А у немцев овчарки огромные. Я помню. И она помнила. Но, может, в последнюю свою минутку забыла.

На похороны я не остался, Янкель посоветовал не крутиться у села на виду.

Янкель повез меня в землянку. Он был как в тумане.

Повторял:

— Что ж они умирают, что ж они умирают сами. Гадство.

Ехали долго по большому снегу.

Янкель правил так, что сани дергались. Расстройство всегда передается всему вокруг.

Чтоб отвлечь Янкеля, я сказал:

— Мне мама всю ночь про них с отцом рассказывала. А я ж ничего не знал. Мне никогда не рассказывали. Моисей Зайденбанд — революционный герой. И мама тоже. Ты про них знал?

Янкель не повернулся на мой голос. Спиной показал положительный ответ.

Я продолжал:

— Да. Большие дела они делали. Революция. Из темной раввинской семьи, а отринул темноту. Ему ж нелегко пришлось. Правда, Янкель?

Янкель кивнул спиной.

— А откуда ты знаешь?

Янкель сказал не в мою сторону:

— Весь Остёр знал. Все евреи. Соломон Вульф разнес. А Моисей отнекивался. Он тайну делал. А какая тайна, если кругом евреи с места на место бегали. Кругом родственники. Болтали, обсуждали. Подумаешь, нашли скрытку — Остёр.

Замолчал. И я замолчал. Собирался спросить, зачем меня отец Нислом назвал, как раввина. Я ж ему глаза колол своим именем каждую секунду. Все ж таки неприятное воспоминание, а надо жить вперед.

Янкель повернулся ко мне всем туловищем и даже ногами:

— В революцию много героев ходит. И в войну. А как же ж.

Что-то хотел прибавить, но я не дал.

— Янкель, а я герой?

— Герой. Кто живой — тот и герой.

Я сидел в замороженной землянке. Перечитывал Симонова. Декламировал «Жди меня». Во весь свой голос. Я не знал, кому обращаю слова в рифму. То ли маме, то ли Наталке, то ли кому-то наверх.

Я считал с детства, что родители меня не любили. А они такое вынесли. Где ж им любить. К моему рождению на любовь сил не осталось. Их от меня оторвала проклятая война. А то б они развернулись, полюбили б меня, и я б их полюбил без исключения.

Янкель не приезжал долго.

Продукты у меня закончились. От Наталки мы убегали так стремительно, что ничего нового не взяли на прокорм.

Я вспоминал остатки праздничного стола и давился слюной. Шевелил губами и языком, как ел.

Спасался глубоким тяжелым сном.

Не знаю, сколько прошло дней и ночей.

В землянку вошла Наталка. С мешком. Я мало обратил на нее внимания. Сразу потянулся к мешку. Угадал — еда.

После еды я немного вернулся в себя.

Спросил, почему не едет Янкель. Наталка сказала, что Янкель заболел. Простудился и валяется в жару. В Остре. Она только что от него. Так как ему еще болеть и болеть, Наталка заверила, что не бросит меня. Берет на себя все заботы. Поэтому завтра к ночи приедет с подводой, загрузит меня и отвезет к себе. Перезимую у нее. Там видно будет.

Я засомневался, одобрит ли Янкель.

Она резко ответила в том направлении, что Янкель сам на волоске висит.

На следующую ночь Наталка не появилась. Появился Гриша Винниченко. В милицейской форме.

С порога сказал, что выследил Янкеля давно. Когда Янкель громогласно ходил со мной по Остру и со всеми подряд прощался от моего имени, Гриша заподозрил. Держал в уме мои разговоры. Слушал людей про мою маму и отца. Ошивался в больнице, беседовал с фельдшером. Дмитро Иванович пожаловался, что я его сильно тряс по неясному поводу. Гриша занял наблюдательный пункт возле Янкелевой хаты. Оттуда — до Рыкова. Там узнал про Наталку с Янкелем. Видел их вдвоем. Потом — за Янкелем в лес. А в лесу — я как муха на мишени.

Гриша засмеялся и попросил меня не пугаться.

Я спросил:

— Что ты за мной ходишь? Что надо? За хорошее отплатить хочешь?

— Может, и хочу.

Гриша достал из кармана шинели бутылку самогонки.

— Закусить есть чем?

— Найду.

Он поступил работать в милицию два месяца назад. Я выразил удивление, что сын полицая принят на такую ответственную должность при оружии.

Гриша положил на стол пистолет и любовно его погладил.

— А что. Сын за отца не отвечает. Или ты как думаешь?

Я промолчал.

— Товарищ Сталин нас учит, что не отвечает. Говори, Нишка, что ты тут сидишь и чего моего батьку тряс, як грушу. Он тебя лично спас? Молчишь?

— Спас. А других евреев стрелял.

— Он же ж не все время стрелял. Он один раз стрелял. И не сам, а в ряду. Говорит, сильно не целился. Может, и не попал.

— Может, и не попал, — я согласился. — Так и я его не сильно тряс. Он от болезни придумал.

Гриша выпил. И я за ним.

Гриша повеселел, хоть грустный и не был с самого начала.

— Слушай, Нишка, тут ориентировка пришла. Ищут хлопца лет двадцати. Худой. Волос шатенистый. Глаза голубые. Стрижка полубокс. По виду еврейской нации. Носатый и губастый.

Он смотрел на меня и описывал, как на портрете. Только полубокс мой пропал. Волосы выросли. Я их ножницами Янкелевыми постригал для порядка. Но не полубоксом. Нет, не полубоксом. И усы у меня отросли. Не густые, а усы.

— Особая примета, — продолжал Гриша, держа папиросу на отлете и щурясь, как артист на фотографии. — Зализ коровиный. Как раз посередине, где волосы на лбу кончаются.

Да. И зализ. С зализом коровиным ничего никогда не сделаешь. Никогда и ничего.

— Предположительно житель города Чернигова.

Я собрал чувства в кулак и сказал:

— И что этот хлопец натворил особенного?

— Ничего особенного. Бандит. Человека убил ни про что. Хорошего человека. Рабочего. Коммуниста.

Мне стало обидно. Но я сдержался.

Гриша расчетливо добивал:

— И самое интересное, фамилия этого бандита известна. А поймать не могут.

— И какая фамилия? — я уже не держался на земле, а висел в воздухе.

— А фамилия красивая. Сам скажи.

Гриша поднялся с папиросой. Он затягивался неровно, и папироса потухла.

Я сказал спокойно:

— У тебя папироса потухла. Дать спички?

Гриша отвел взгляд на папиросу. Я схватил оружие со стола. Направил на Гришу.