Герта Мюллер - Качели дыхания

У дяди Эдвина — в том месте, где меховая шапка натыкалась на левое ухо, — складки кожи в ушной раковине разбегались точно так же, как и в моих ушах. Мне хотелось еще взглянуть на его правое ухо. Я высвободил руку и зашагал возле дяди Эдвина с другой стороны. Правое ухо было моим еще больше, чем левое. Гладкий край уха начинался ниже; он был и длиннее, и шире, будто его прогладили.

На фабрику меня взяли. Ежедневно я выбирался из Ступора, а после работы снова в него влезал. Каждый день, когда я приходил домой, бабушка спрашивала: «Ты вернулся?» Я отвечал: «Вернулся». Когда я уходил из дому, она каждый раз спрашивала: «Ты уходишь?» И я говорил: «Ухожу».

Спрашивая, бабушка обычно делала шаг мне навстречу и, будто не веря, хваталась за голову. Кисти ее рук — обтянутые кожей вены и кости — были прозрачными и казались двумя шелковыми веерами. Когда она задавала свои вопросы, мне хотелось броситься ей на шею. Ступор не позволял.

Маленький Роберт слышал эти каждодневные вопросы. Иногда он даже подражал бабушке: делал шаг ко мне, хватался за голову и произносил одной фразой: «Ты вернулся — ты уходишь?»

Всякий раз, когда он вскидывал руки, я видел жировые складочки у него на запястьях. А когда эрзац-брат задавал свой вопрос, мне хотелось его придушить. Ступор не позволял.

Как-то, вернувшись с работы, я заметил, что из-под футляра швейной машинки выглядывает краешек белого кружева. В другой день на ручке кухонной двери висел зонтик, а на столе лежала разбитая тарелка — два одинаковых осколка, словно тарелку нарочно разрезали посредине. А у матери большой палец был замотан носовым платком. В какой-то день отцовские подтяжки расположились на радиоприемнике, а бабушкины очки — у меня в ботинке. Еще был день, когда собачка Мопи, игрушка Роберта, висела на ручке заварочного чайника, привязанная моим шнурком. А в моей шапке лежала хлебная корка. Наверное, мои домашние избавлялись от Ступора, когда меня не было дома. Наверно, они тогда оживали. Тут, дома, получалось как в лагере с Ангелом голода: не поймешь, то ли у нас один Ступор на всех, то ли у каждого свой.

Может, они, мои домашние, смеялись, когда меня не было. Может, жалели или ругали меня. Может, целовали маленького Роберта. А может, говорили, что им со мной нужно запастись терпением, потому что они меня любят, — или, втихую об этом поразмыслив, продолжали заниматься своими делами. Как знать. Возможно, мне полагалось, придя домой, посмеяться вместе с ними. Возможно, мне следовало их пожалеть или отругать. Возможно, я должен был поцеловать маленького Роберта. Возможно, должен был сказать, что мне с ними нужно запастись терпением, потому что я их люблю. Но как мне такое сказать, если я даже не могу подумать об этом про себя.

Возвратившись домой, я в первый месяц оставлял на ночь свет в комнате: было страшно без казенной лампочки. Ночью видишь сны, только если устал за день. Лишь когда я устроился на тарную фабрику, мне — первый раз после возвращения — приснился сон.

Мы с бабушкой вместе сидим в плюшевом кресле, Роберт — на стуле рядом. Я маленький, как сейчас Роберт, а Роберт большой, как я. Он становится на стул и, перегнувшись над часами, снимает с потолка штукатурку. Кусками штукатурки Роберт обкладывает мне и бабушке плечи — словно белым шарфом. Отец с «лейкой» в руках пристроился на коленях напротив, на ковре, а мать говорит: «Улыбнитесь друг дружке, это будет ее последний, предсмертный снимок». Ноги у меня едва выступают за край кресла. Отец со своего места может лишь сфотографировать снизу мои ботинки — подошвы, обращенные к двери. Ноги такие короткие, что при всем желании отцу ничего другого не остается. Я стряхиваю с плеч штукатурку. Бабушка обнимает меня и снова укладывает куски штукатурки вокруг моей шеи. Прозрачной рукой крепко их прижимает. Мать, дирижируя вязальной спицей, подсказывает, как лучше направить аппарат. Отец начинает обратный отсчет: «Три, два…» На цифре «один» он щелкает затвором «лейки». Потом мать, воткнув спицу наискосок в свои собранные в пучок волосы, снимает у нас с плеч куски штукатурки. И Роберт опять залезает на стул и возвращает штукатурку на прежнее место.

Прошло несколько месяцев после того, как я переступил порог дома. Никто из домашних не знал, что мне довелось повидать. Никто и не спрашивал. Рассказать о чем-нибудь можно, только если снова оживляешь в себе то, о чем рассказываешь. Поэтому меня устраивало, что никто не задает вопросов, но втайне я чувствовал обиду. Дед наверняка бы меня о чем-нибудь спросил. Он умер два года назад, летом, после моей третьей годовщины мира. Умер от почечной недостаточности и пребывал теперь среди мертвых — в ином смысле, чем я.

Однажды вечером зашел наш сосед герр Карп — вернуть одолженный ватерпас. Он увидел меня и запнулся на полуслове. Я поблагодарил его за желтые гамаши, солгав, что они согревали меня в лагере. И еще добавил, что они мне принесли удачу: благодаря им я однажды нашел на базаре десять рублей. От волнения у герра Карпа забегали зрачки, превратившись в две вишневые косточки. Скрестив руки перед грудью, он потер предплечья большими пальцами и, покачиваясь, заговорил:

— Твой дед всегда ждал тебя. В день его смерти горы забрались в облака; тогда и чужих облаков было много — как чужих чемоданов, прибывших в город отовсюду. Облака будто чувствовали, что твой дед побывал в дальних странах. Одно облако приплыло, точно, от тебя, даже если сам ты об этом не знал. В пять часов закончились похороны, и потом сразу зарядил тихий дождь — примерно на полчаса. Помню, была среда — мне еще пришлось поехать в город за клеем. На обратном пути я увидел перед вашим домом облезлую крысу. Кожа у нее была сморщенная; крыса сидела, съежившись, у ворот и вся дрожала. Меня удивило, что у нее нет хвоста, а может, она на нем сидела. И только уже оказавшись прямо перед ней, я увидел, что это бородавчатая жаба. Жаба уставилась на меня, раздула щеки, как два белых пузыря, и принялась жутковато жонглировать этими пузырями. Я сперва хотел отшвырнуть ее зонтиком, но как-то не решился. «Лучше не буду трогать, — сказал я себе. — Это земляная жаба, и своими пузырями она подает мне какой-то знак, — видимо, связанный со смертью Лео». Ведь тогда думали, что ты умер. Но твой дед очень тебя ждал, особенно поначалу. Под конец — поменьше. Все же были уверены, что ты умер. Ты писем не писал, только потому и остался жив.

— Одно к другому не имеет отношения, — сказал я.

У меня перехватило дыхание, потому что герр Карп жевал потрепанные усы, определенно давая понять, что он моим словам не верит. Мать в этот момент выглянула из окна веранды во двор, хотя смотреть там было не на что, если не считать клочка неба да рубероидной крыши сарая.