Олег Лукошин - Первое грехопадение

— Нет-нет, — хохочет он. — Нет, нет, и ещё раз нет. Роза Блюменталь бессмертна! Роза Блюменталь вечна! Роза Блюменталь будет всегда, потому что она — иное!

Старуха просиживала на скамейке у подъезда дни напролёт и всякий раз, когда Света с Игорем проходили мимо, одаривала их широкой улыбкой своего беззубого рта.

— Здравствуйте, — сухо кивали они ей.

Старуха улыбалась ещё шире, и губы её приходили в движение, шепча какие-то слова. Слышно их не было.

— Я почему-то так боюсь её, — говорила Светлана мужу. — Как она улыбнётся, у меня сразу сердце сжимается.

— А ты не смотри на неё, — советовал Игорь.

— Да как не посмотришь, если здороваешься?

Не смотреть на неё было действительно трудно.

— Здравствуйте, — приветствовали они старуху в другой раз.

Та улыбалась им и шлёпала губами.

— Она здоровается ли вообще? — недоумевала Светлана. — Проклятия, может, шепчет.

— Да ладно ты тоже, — говорил Игорь. — Она и слов-то не помнит, какие проклятия?

— Лучше б она дома сидела.

— Здравствуйте, — кивали они бабушке снова.

Широкая улыбка всё так же светилась на старушечьем лице.

— Ужас, ужас, — бормотала Светлана. — Вот спроси меня кто-нибудь: как должно выглядеть зло, и я отвечу — вот как эта старуха.

— Не обращай на неё внимание, — бросал Игорь. — Что ты так непросто воспринимаешь всё?

— Лучше б она умерла, — отвечала ему жена.

Слова порой способны изменять действительность.

— Умерла твоя бабушка, — сказал как-то раз супруге Игорь.

— Умерла?

— Угу. Вон хоронят её.

Света подбежала к окну. Возле подъезда стояли люди, невдалеке — обшарпанный автобус. Людей было немного, но грусть, изображаемая ими, была огромной. Старуху как раз выносили.

— Сейчас её душа, — сказал Игорь, присоединяясь к жене, — витает, должно быть, над нашим домом. Взирает на всех сверху и выбирает, в кого бы вселиться. В новорождённого должна…

Ночью он проснулся оттого, что жена плакала.

— Ты чего?

Слёзы бежали по её щекам, она судорожно всхлипывала, дрожала вся.

— Что с тобой?

— Я беременна…

— Ого! Так это слёзы радости? Грустные они у тебя какие-то.

— Как ты не понимаешь! — заламывала она руки. — Ведь та мёртвая старуха — она теперь во мне!

— Ну что ты, что ты! Я просто шутил.

— Нет, нет, ты был прав. Она — во мне, я это чувствую. Она сидит сейчас в моём животе и смотрит на меня. А глаза у неё красные, злые — мне страшно…

Кое-как в ту ночь они всё же заснули.

— Иногда она шевелится, — говорила Света мужу. — Болезненно так, с урчанием.

— Ребёнок ещё не может шевелиться, — отвечал Игорь.

— Это не ребёнок, это — старуха!

Он лишь горестно вздыхал.

— Она разгрызает себе нору. Впивается зубами в мясо, вырывает клочья, а потом отплёвывает их в сторону. Нора уже совсем большая.

— Света, так нельзя, — говорил ей Игорь. — Тебе всё это только кажется.

— Нет, она во мне. Просто ты не знаешь, что это такое, не понимаешь, как это — носить в себе старуху.

С каждым днём ей делалось всё хуже. Лицо стало бледным, с каким-то синеватым отливом, под глазами набухли мешки. Она перестала следить за собой — не причёсывалась, не красилась. Куталась всё время в старую кофту, но всё равно мёрзла.

— Как же холодно! — бросала она нервно.

— Батареи вовсю калят, — отвечал Игорь.

— Это всё из-за старухи. Она пробралась к моему источнику молодости и теперь высасывает из меня жизнь… Должно быть скоро я совсем замёрзну.

— Света! — в отчаянии взывал к ней Игорь. — Давай сходим к врачу! Надо что-то делать, а то ты себя чёрт знает до чего доведёшь.

— Не надо, не надо врачей. Пусть я умру без их помощи.

Муж держался стойко. Не скандалил, не исчезал на недели. Был терпелив и нежен. Но жена угасала.

— Какая красивая луна! — стоя у окна, говорила она задумчиво. — Полная, красивая луна. Когда полнолуние, мне немного полегче. Старуха затихает и становится почти не больно — должно быть она тоже любуется луной.

Луна действительно впечатляла — от неё тяжело было отвести взгляд.

— Мне приснился сегодня сон, — продолжала Светлана. — Мне приснилось, что у меня роды. Я рожаю старуху — она появляется в крови и пене, а я умираю. Ты представляешь, я во сне умерла! Ты взял старуху домой и стал её воспитывать. «Она моя дочь!» — говорил ты. Но потом тоже умер. Слышишь, ты тоже умер.

— А старуха что же? — спрашивал Игорь.

— А старуха стала жить в нашей квартире. Выходила на улицу, садилась на скамейку. Сидела там и улыбалась своим беззубым ртом.

Непроизвольно Игорь вздыхал. Тяжело и устало смотрел на супругу. В темноте, освещённая луной, она выглядела необычно.

— Ты очень красивая сегодня, — говорил он ей.

— Нет, — качала головой Света. — Мою красоту украли. Ты видишь сейчас совсем другое.

Во время родов она умерла.

Родившуюся старуху Игорь брать отказался. Её отправили в дом для престарелых.

Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно — окружающий ландшафт был типично провинциальным: серые дома, грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба — я это чувствовал. На душе скопилась странная и непонятная тяжесть, а где-то вокруг витало уныние. Я много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное изменение жизни, прорыв в иные сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был склонен придавать простым вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и то, что лишь зловещий гнёт с отзвуками вселенской печали ощущал я затаившимися под сердцем, было для меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно. Я устроился в общежитии. На завод решил сегодня не ехать. Кастелянша бормотала что-то неприветливое, выдавая мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась — настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего в заселении, — в комнате я оказался один. Пока. Наверняка в самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День клонился к вечеру, я лежал на кровати и мне делалось всё хуже. В какой-то момент я понял, что заплачу и вскоре заплакал. Слёзы разом брызнули из глаз, а гортань издала нечто, похожее на стон — уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом поражался тому, как я, взрослый мужик, не плакавший с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. «Мама…Мамочка…» шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой. Потом я затих. Подумалось просто, что могут услышать. Тяжесть не прошла, но от выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и время от времени всхлипывал. В грязном, потрескавшемся зеркале, висевшем на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и жалкие-прежалкие. Я не помнил, когда последний раз видел их такими.