Олег Лукошин - Первое грехопадение

История эта искренне меня тронула. Даже пробудила на какие-то эмоции. Провожая дядю Веню до дверей и придерживаясь рукой за стенку, я ни о чём другом, кроме как о дневнике на чувашском, думать не мог. А старик болтал уже о чём-то другом, анекдоты травил, стишки декламировал. Но ушёл наконец. Я задвинул дверной засов, поставил на плиту кружку с водой и бессмысленно стал шляться по фойе. Настроение было замечательное, я даже насвистывал что-то и с удовлетворением и какой-то любовью оглядывал пустые пространства школы, где я был наконец-то один.

Вскоре поспел чай. Я выпил его с чёрствой, до ужаса вкусной коркой хлеба, а затем развалился в кресле. Стало жарко — на лице выступил пот, я вытирал его носовым платком. Свитер однако не снимал. Школа была обиталищем сквозняков, они сифонили отовсюду, а сквозняки я не любил больше всего на свете. Я предпочитал находиться в тепле, я был теплолюбивым растением. Мерно горели лампочки сигнализации, им вторила моя мрачная настольная лампа — я уже не раз останавливал на ней свой взгляд. За окнами школы чернело небо с крохотными и почему-то редкими капельками звёзд — требовалось усилие, чтобы разглядеть их на фоне тьмы. А ещё, под самым козырьком парадной лестницы — он тоже был виден с моего места — Её Величество Луна посылала мне свой привет. Она была полной сегодня. Она была полной и вчера, должно быть будет такой и завтра. Просто это полнолуние, вот что это такое — любимое моё время.

Я услышал вдруг шаги. Едва уловимые, совсем лёгкие, они доносились из-под самой крыши. Они явственно раздавались в ушах — кто-то не спеша прогуливался по коридорам третьего этажа. Я застыл, прислушиваясь. Звуки шагов не обрывались, они доносились теперь откуда-то из правого крыла — я мог лишь удивляться, что слышу их на таком приличном расстоянии.

Я поднялся, вышел из будки в фойе и, стараясь не суетиться, зашагал к лестнице. Взлетел на третий этаж и встал в нерешительности в проходе. Никого не было видно, мне потребовалось время, чтобы угадать очертания окна на противоположном конце коридора — так было здесь темно. Я двинулся к нему, как к ориентиру. Школа была старой и на двух верхних этажах пол был деревянным. При каждом шаге он нудно и тревожно поскрипывал. Скрипы эти вселили в меня неуверенность. Дойдя до конца коридора, я повернул в правое крыло и вдруг понял, что больше не слышу тех звуков, за которыми шёл. Мне сделалось жутко, ведь я догадывался, чьи это были шаги.

Потом я вновь услышал их — они неслись сейчас со второго этажа. Верный своим побуждениям, я пошёл на звук. Но и второй этаж был пуст, а звуки доносились уже откуда-то с первого. Я спустился к столовой, долго всматривался сквозь стеклянную дверь в темноту актового зала, прошёлся мимо школьных мастерских — везде было тихо и спокойно. А звуки я потерял окончательно. Они оборвались вдруг, и я подумал поначалу, что лишь на время. Но время шло, а в школе царила всё та же глухая сдавленная тишина с традиционными и безобидными ночными шорохами. Сердце моё ёкнуло. Уже не сдерживаясь и не стараясь казаться неслышимым, я обежал ещё раз по этажам, заглянул во все туалеты, тёмные углы и прочие закутки, но всё напрасно. Никого нигде не было.

Отчаявшийся, я спустился вниз, в свою будку. Уже зашёл в неё, уже уселся в кресло, но вдруг что-то вещее колыхнулось во мне. Дверь учительской, она закрыта… Она закрыта… Рывком я сорвал с щита ключ, домчался до учительской, вставил его в замочную скважину и двумя поворотами открыл замок. Вошёл внутрь. Уже слабеющий, уже поверженный…

Последние метры до дивана доползал на коленях. Уткнулся в её ноги, потёрся щекой о коленку, поцеловал её. Перебрался к изголовью и здесь погрузился в её губы, её волосы, её нежность. Такими чудными, такими прекрасными были её глаза и, несмотря на темноту, я видел извилистые жилки на роговицах. Каждый волос ресниц, каждую морщинку век, каждую пульсацию зрачков видел я тоже. Видел и прикасался к ним языком.

— Ты весь горишь, — шепнула она. — И дышишь как загнанный.

— А ещё сердце — ты слышишь, как оно колотится?

— Что же с тобой? — тень улыбки скользнула по её лицу и нотки иронии прозвучали в словах.

— Не знаю.

— Ты не болен?

— Я болен. Я болею всё время, пока ты не со мной, но борюсь с болезнью. Когда же ты рядом — приступы обостряются.

— Неужели я причина этому?

— Ты, твой голос, твои глаза… Знаешь, а ведь порой мне хочется выздоровления.

— Выздоровления?

— Да. Но я знаю, что это неосуществимо.

— Ну почему же, стоит лишь пожелать.

— Я не желаю… Мне хочется иногда, да, но я слаб в эти моменты, мне просто кажется всё слишком изумительным и оттого опасным. Я прогоняю слабость, я не желаю…

— Желай, но лишь в минуты слабости. И пусть их будет как можно меньше.

— Их не будет больше.

Воплощённая стихийность, абсолютная потерянность — я никогда не представлял себе этого. Не ощущал в полной мере — лишь ветерок от колыхания крыльев, лишь лёгкий озноб, улетучивающийся через мгновение. Я не безвозвратность, не конечность, я не могу в полной мере и с явным воплощением. Есть посильней меня, я знаю — есть. Хрупкость уносится, частицы рушатся, новая вязкость обволакивает сферы. И я непосредственен, я естественен, я явен. Я прорываюсь сквозь жерло и прикасаюсь к горечи. Она жжётся, но так надо — я тоже делаю ей больно.

— Как у тебя дела, как ты сам вообще? — она держала мою ладонь и перебирала пальцы.

— Мне хорошо в последнее время. Даже очень, и это кажется странным.

— Почему?

— Ну как же… Как может быть мне хорошо так долго — так думается. Это глупо, да?

— Да, глупо. А хорошо — это как?

— Я спокоен, я умиротворён. Вокруг меня тишина.

— А ещё?

— Во мне угасло безумство мыслей. Я больше не насилую себя ими. Во мне снова моя тихая печаль. Я не скорблю, я лишь грущу и рад этому. Она переливается, как робкий ручей и не оставляет налёта. Она чиста и лучезарна.

— Она печаль всё же.

— Да. Но я люблю её. Её, тебя.

— Себя…

— Себя.

— Себя, должно быть, больше.

— Я — центр путей. Во мне сходишься и ты, и печаль…

Она тихо засмеялась. Обняв меня, прислонилась щекой к плечу.

— Расскажи мне что-нибудь, — выдохнула кротко.

— Что?

— Что-нибудь.

— О чём?

— О чём хочешь. О себе, обо мне, об этой ночи, этих звёздах…

— Звёздах?.. О звёздах могу.

— Я замерла, я жду, я слушаю.

— Знаешь ли ты, что многие из них уже потухли?

— Потухли?

— Да, их нет на самом деле. Они погасли миллионы лет назад. Уже миллионы лет они являются ничем — холодными, распадающимися атомами. Уже миллионы лет, как погибли все жизни, что согревались лучами этих светил, жизни, для которых светила эти и были Жизнью. Их нет сейчас и это длится миллионы лет. А мы всё видим их, изумляемся. Именно благодаря им…