Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде

— Некогда! — усмехался Козельков. — Завтра опять в командировку.

Жил он в отдельной комнате в общежитии, собирал деньги на кооперативную квартиру. Редактор газеты, Иван Степанович Буйко, побаивался, что способного фотографа сманят в столицу, сквозь пальцы смотрел на печатки-крестики, на фотопортреты, которые Козельков делал, конечно, в рабочее время.

Но и Козельков не лыком шит. Первым он сделал портрет редактора. На круглом лице нос картошкой, прищуренные глазки, как у хряка, не при Иване Степановиче будь сказано, за щеками не видно ушей, и бородавка под носом кажется больше, чем на самом деле, но все равно портрет редактору нравился.

— Пусть работает, — кряхтел он. — Кто нашу Нарочь лучше снимает? Никто.

У Козелькова были фотографии голых девиц, и таких девиц — голова кругом, но ни Ивану Степановичу, ни коллегам, ни соседям по общежитию эти снимки он не показывал. В редакцию Козелькову часто названивали мелодичные женские голоса — с московской наглецой, с украинской напевностью, с российским «знат и «быват». Один голос был с явным грузинским акцентом. Или армянским.

— Пригласил бы в гости свою азербайджанку, — сказал ответственный секретарь Гриша Лавринович, когда Сергей положил трубку.

— Зачем? — удивился Козельков.

— Портрет на фоне Нарочи сделаешь.

— Есть у меня ее портрет.

Да, коллекция у Козелькова была, но Лавринович дедову золотовку так не берег, как Сергей эти фотографии.

— Слушай, а девки у тебя совсем голые? — приставал Гриша. — Титьки и все такое?

— Титьки — это порнография, Гриша. Я фотомастер.

— Ясно… Давай договоримся — ты мне девок, я тебе на это время золотую монету. По-честному.

— В Минске сейчас порнографии навалом. Купи и смотри, сколько влезет.

— Мне твои снимки надо.

— Ладно, приводи жену. Такое фото сделаю — не оторвешься.

— Что я, жены не видел… — обиделся Гриша. — Искусство должно принадлежать народу.

— Народу, Гриша, на искусство плевать. Он деньги любит.

— А наши паненки у тебя есть? — подмигнул Лавринович. — Здешним салом откормленные?

— Не живи, где живешь, Гриша.

— Это правильно.

В город прислали нового главу администрации — Шафранского.

На встречу с коллективом редакции газеты «Нарочанская заря» Шафранский явился с женой. Это была прекрасная пара. Высокие, модно подстриженные, богато и со вкусом одетые, они подходили друг другу.

— Первая леди города, — цокнул языком Лавринович.

— И околиц, — задумчиво добавил Козельков.

Молодая женщина в скромном кабинете главного редактора казалась заморской птицей. Платье из блестящей ткани обтягивало гибкую фигуру. Косой разрез оголял длинную ногу. Туфли на высоких каблуках возвышали ее над большинством мужчин. Пышные волосы. Серьги и колье с бриллиантами. «Шанель»…

— Либидо, — сказал Козельков. — Такая женщина не может не вызвать либидо.

— Что? — не понял Гриша.

— Отличная фотомодель, говорю. Обрати внимание, какая пластика, линии… И глаза без этого блеска. Почти…

— Кроме мужа, один ты ей в пару годишься, — вздохнул Лавринович. — По росту.

— Кто ж виноват, что вы мелкие, — усмехнулся Козельков.

После официальной части был устроен легкий фуршет. Легкий он был только по закуске, в стаканы же наливалось от души.

— Простите, но, кроме водки, в магазинах ничего, — суетился Иван Степанович. — Ну, давайте за дорогих гостей!

Странно, но и стакан из толстого стекла Шафранскую не портил. Она улыбалась неуклюжим тостам, что-то говорила мужу, непринужденно закусывала килькой в томатном соусе, а зачерпывать ее из банки чайной ложечкой непросто.

— Может, анекдот расскажете? — вдруг взглянула Шафранская на Козелькова. — Из местного фольклора?

— Местного нет, — не растерялся фотограф, — расскажу виленский. Одну из старых улочек Вильни подметает старый гувнеж, то есть дворник. Шарх метлой, шарх. Подходит соседка, тоже старая. «Пане гувняжу, пане гувняжу, ктура естэм година?» (Который час?) «Певне, девёнта, — бурчит тот в усы, шархая метлой, — бо курвы генсто ходи».

Лавринович захохотал и осекся.

— Хороший анекдот, — приподняла бровь пани Ирина. — Курвы — это путаны? А густо выходят они на улицу в девять вечера?

— Правильно.

Иван Степанович растерянно смотрел на Шафранского, вытирая платком багровую шею.

— Ничего, — улыбнулся тот, — анекдот — он и есть анекдот.

— Я слышала — вы знаменитый фотомастер, — как бы в шутку прильнула к Козелькову пани Ирина. — И очередь на фотопортрет — до Минска…

— Ну-у… — Сергей вздрогнул от прикосновения упругой груди, — для вас никакой очереди…

— Я не шучу.

— И я серьезно. Приходите хоть завтра.

— Во сколько?

— После обеда я в лаборатории… а лучше в конце рабочего дня.

— Как скажешь, мой господин, — шепнула пани Ирина — и засмеялась.

Козельков с тревогой посмотрел в сторону Шафранского. Тот рассказывал редакционному начальству о нехватке нефти в республике.

«А вдруг?.. — глотнул полстакана Козельков. — А, парень? Кажется, то самое? Такой женщины у тебя еще не было…»

Назавтра Сергей думал только об одном: придет ли? Приготовил бутылку «Киндзмараули», в большую вазу наложил с верхом яблок, груш, слив, камеру зарядил цветной пленкой, прибрал в лаборатории.

После вчерашнего фуршета народ в редакции не засиживался. Заглянул Иван Степанович:

— Ты здесь, Козельков? Слушай, не мог бы подежурить сегодня? У Алехновича ребенок заболел.

— Про отгул не забудете? — напустил на себя недовольный вид Сергей.

— Прибавишь к отпуску, — махнул рукой редактор. — Кстати, как тебе наш демократ?

— Шафранский? Далеко пойдет.

— Быстрее бы он шел в свое далеко. Только к одному начальнику привыкнешь — нового присылают. Сдается мне, другая порода начальников пошла. Раньше в комсомольском инкубаторе выращивали, теперь в банке, что ли?

— Почему в банке?

— Да галстуки эти попугайские, жены в брильянтах… Не, другие начальники. Сожрут и косточек не выплюнут.

— По мне — и раньше такие же были. Но о нашу Вандею не один демократ зубы сломает.

— Что? Какая Вандея? — заморгал глазками Иван Степанович.

— Да так… Я больше женщинами интересуюсь, чем их мужьями.

— Ох, смотри, Козельков! — погрозил пальцем редактор — и подмигнул.

Козельков придирчиво оглядел себя в зеркале на стене. Похоже, ни одна живая душа не узнает о визите высокопоставленной фотомодели. Под ложечкой засосало, затылок покалывало холодными иголками. Охотник почувствовал запах зверя. Нет, не так: зверь почуял запах дичи. Вот ради этих мгновений и живешь. А фигура у пани Шафранской — в глазах темнее.

Дверь без стука отворилась. В проеме, не переступая порог, стояла Ирина. На Сергея смотрела иная жизнь. Лицо его опахнула морская свежесть, и запах незнакомых духов рассказал о прохладной густоте тропической ночи, о шелесте пальм, о музыке океана…