Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

— Там больше нету, — лыбится Аркаша.

Наконец батальон распускают. Как и следовало ожидать, зампотыл ничего не нашел. Да он и не надеялся что-либо найти, дураку понятно, что в палатке никто бы не стал хранить ворованное; просто мстил за разбитую губу.

Остаток дня мы слоняемся по заводу без дела, к яме не идем.

Ночью у нас опять стопроцентный караул. Крыша, ночь, АГС, Аргун…

Под утро мы оставляем свои позиции и пробираемся к складам. Аркаша светит фонариком в яму, мы с Лёхой достаем ворованное. Результат вылазки таков: восемнадцать банок различных консервов, сахар, четыре комплекта сухпайков, здоровый шмат сала килограмма на три (это его я тащил за пазухой), две буханки консервированного хлеба (Лёха принял их за курево, хотя как можно было спутать — непонятно, хлеб в целлофановой упаковке, а курево в бумаге, но все равно сгодится) шесть блоков сигарет и… дырчик! Наш дырчик, который мы смародерничали еще под Шатоем! Ну да, красная пластмассовая “Ямаха”, вон и корпус треснутый! Он стоит в яме, укрытый плащ-палатками, словно здесь его законное место.

– “Это масло, это масло”… — зло шипит Аркаша на Лёху. — Ты чего, сливочное масло от машинного отличить не можешь?

— Не-а, я в последнее время вообще запахи плохо различаю. Наверное, нос копотью забило. А потом, он же в чехле, от него и сейчас не сильно-то пахнет.

Это верно, замполит содержит дырчик в хорошем состоянии — ни одного подтека, все чистенько, сухенько.

— Ладно, его можно будет продать, — говорю я. — Чехи за такой руку отрежут не пожалеют, для них этот дырчик — манна небесная. Они от него двадцать дворов электрифицировать могут. Видали, как они двигатель от “Жигулей” на колодки ставят и динамо-машину из него делают? А тут готовый генератор, да ещё дизельный.

— Палево, — говорит Аркаша. — За забор не вынесем. А через дырку не пропихнуть. Оставим пока здесь. Может, чего-нибудь придумаем.

Оставшееся время до самого утра мы перетаскиваем награбленное в палатку и в бэтэр к Куксу. Зажимаем по две банки под мышками и ходим по двору со скучающим видом, зевая, словно ходили до ветру. Сало и курево переносим за пазухой. Трофеи делим поровну. Кроме того, Пиночету дарим банку сгущенки в счет утерянного масла. У него через неделю день рождения. Пинча тает от счастья и прячет банку про запас, это лучший подарок в его жизни. Он говорит, что откроет её не раньше пяти утра пятницы — час, когда он появился на свет. Врет, конечно же, сожрет сегодня же ночью.

В этот вечер мы устраиваем себе праздник живота, за сечкой в обоз никто не идет, даже Пиноккио наедается ворованной тушенкой и всю ночь шумно портит воздух в палатке.

Комбат поймал двоих новобранцев из противотанкового взвода. Они пропихнули чеченятам несколько цинков с патронами, нажрались водки и уснули около щели.

Мы снова стоим в каре. На краю плаца в землю вкопана дыба — согнутая в виде виселицы толстая водопроводная труба. С дыбы свешиваются две веревки.

Пэтэвэшников выводят в центр строя. На них какие-то драные тряпки, руки связаны за спиной телефонным проводом. Лица сильно распухли от побоев и стали фиолетовыми, вместо глаз огромные черные гематомы, сочащиеся из уголков гноем и слезами, разбитые губы не закрываются, изо рта тянется кровяная слюна и волочется по асфальту. А ведь это не бомжи, это солдаты, обычные солдаты — половина армии у нас так выглядит.

Пэтэвэшников ставят на плацу, они задирают головы и сквозь щели в гематомах смотрят, как ветер раскачивает веревки. Их лица искажает ужас.

Комбат левой рукой берет одного за горло и сильно бьет его в нос. Голова солдата запрокидывается до самых лопаток, раздается хрустящий звук, брызгает кровью. Комбат разжимает пальцы, и солдат со стоном стекает на асфальт.

Второго комбат ударяет ногой в пах, тот валится на плац молча.

— Вы кому продавали патроны, пидоры? — кричит комбат, поочередно хватая их за волосы и задирая распухшие лица, которые трясутся от ударов как желе. Он зажимает головы между коленями и бьет наотмашь, сверху вниз. — Кому? Чехам? А ты убил хоть одного чеха, пидор, чтобы тащить им патроны? А? Ты видел хоть одного? Может ты, пидор, похоронки матерям писал? Смотри, вон стоят солдаты, восемнадцатилетние пацаны, они уже видели смерть, они смотрели ей в глаза, а ты, взрослое чмо, тащишь чехам патроны? Почему ты должен жить и пить водку, полупидор, когда они умирали вместо тебя в горах? А? Расстреляю, гондон!

Мы не смотрим на избиение. Нас били всегда, и мы давно уже привыкли к таким сценам.

Мы не очень-то жалеем пэтэвэшников. Не надо было попадаться. Комбат прав, они слишком мало пробыли на войне, чтобы продавать патроны. К тому же эти новобранцы пока чужие в нашем батальоне, они ещё не стали солдатами, не стали одними из нас.

Больше всего в этой истории нас огорчает то, что теперь мы не сможем пользоваться щелью в заборе.

— Придурки, — говорит Аркаша, — попалили щель. Сами попались и других подставили. Вот и продали мы дырчик.

Он огорчен больше других. Теперь, чтобы удовлетворять свою страсть к торговле, ему снова придется ходить на рынок, а это слишком опасно. Никогда не знаешь, вернёшься ли назад. Рынок — территория врага. Слишком много народу, слишком мало места. Там можно ходить, только выдернув чеку и зажав гранату в кулаке. Куда приятней было торговать около щели на своей территории. Там мы сами могли выстрелить в затылок кому угодно.

— Да, — говорит Лёха, — жалко щель. И дырчик жалко.

Комбат распаляется все больше. У него что-то с головой после гор, пожалуй, он и вправду может забить этих двоих до смерти. Он бьет хрипящие тела ногами, солдаты извиваются как червяки, пытаются прикрыть живот, почки. Связанные за спиной руки не дают им этого сделать, удары сыплются один за одним.

Одному комбат попадает в горло, тот чавкает и больше не может дышать. Он дергает ногами и пытается заглотнуть воздух, выпучив глаза.

От проходной за экзекуцией наблюдают остальные офицеры штаба. На столе стоит бутылка водки, они опохмеляются. У них оплывшие лица, они пьют не переставая уже третьи сутки. Лисицын встает из-за стола и присоединяется к комбату. Какое-то время они молча молотят пэтэвэшников ногами, слышна только их тяжелая одышка.

Мы стоим в строю.

Любое избиение лучше, чем дырка в голове, это мы уяснили давно. Слишком много смертей уже было, чтобы мы могли обращать внимание на такие мелочи, как чьи-то отбитые почки или сломанная челюсть. Но все же этих бьют слишком уж сильно. Каждый из нас мог бы быть на их месте. Мы все воруем. Эта война построена на воровстве и ведется она ради воровства. Солдаты продают патроны, водилы продают соляру, повара — тушёнку. Командиры батальонов воруют у нас жратву коробками, вон она, наша тушенка на столе стоит, они закусывают ей водку не стесняясь. Командиры полков воруют уже машинами, генералы воруют сами машины. Известны случаи, когда чехам продавали новенькие, еще в масле, бронетранспортеры, только что с завода. По Чечне до сих пор ездит техника, проданная ещё в первую войну и списанная на боевые потери. Интенданты отправляют в Моздок целые колонны, набитые ворованными вещами, из Чечни везут все — ковры, телевизоры, стройматериалы, мебель. Дома разбирают и перевозят по бревнам. Транспортные самолеты набиваются барахлом под завязку, для раненных места уже не остается. Что значат два или три цинка патронов на этой войне, которая продана от начала и до конца? Мы все проданы с потрохами, я, Аркаша, Пинча, комбат, и эти двое, которых он избивает — мы все уже проданы и списаны на боевые. Нашими жизнями давно уже расплатились за генеральские особняки, которые как на дрожжах растут вдоль Рублевского шоссе.