Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

Бандиты бросили бригадира в угол комнаты, а сами расселись вокруг, обступив его тяжёлыми, налитыми злобой тенями. Оседлав стул, Саам достал из пачки пахучую папиросу и, облизнув сухие губы, прикурил, пуская кольца дыма. Бригадир, с которого слетел весь хмель, жался к стене и, озираясь на бандитов, читал в их лицах, что его не ждёт ничего хорошего. За стеной били часы, которые отсчитывали бесконечно тянущееся время, и с каждым их боем у него таяла надежда, что рабочие позовут подмогу. Тяжело, словно нехотя, ночь перевалила за половину, а бандиты по-прежнему молчали, застыв, как изваяния. По-женски всхлипнув, бригадир свесил голову на грудь, но бандиты оставались невозмутимы. Лишь к утру они начали зевать, разевая щербатые рты, а в красных от бессонной ночи глазах появились усталость и скука.

Рабочие, прильнув к закрытым сеткой окнам, пытались понять, что творится сейчас в доме, но до них доносился только бой часов, который тонул в вязкой тишине. Они не решались позвонить в полицию и, устав от ожидания, вернулись в вагончик, повалившись на старый, продавленный диван. Проснулись утром от тяжёлых шагов бригадира, который, не проронив ни слова, собрал в узелок свои вещи и, не прощаясь, ушёл.

С тех пор рабочие сторонились дома, затаившись в вагончике, а серые, как мыши, чиновники, рыскавшие в округе, утирали вспотевшие лбы, не зная, как поступить. Сваленные в кучу доски от забора гнили под дождём, бандиты потихоньку снимали строительную сетку, делая в ней прорехи для окон, но следователь Пичугин не терял надежды, веря, что над бандой сгущаются тучи, и, вспомнив разговор с мэром, решился на встречу с ним.

В здании администрации было тихо и торжественно, поднимаясь по мраморной лестнице, застеленной красной дорожкой, Пичугин почувствовал себя словно в столичном высоком ведомстве или музее, куда водили всем курсом, а он, отстав от группы, спускался в буфет, где сидел до окончания лекции, разглядывая лепнину на потолке. Но старуха в меховых тапках из выделанной оленьей шкуры, преградившая ему дорогу, вернула в родной городишко.

— Куды? — грозно спросила она, вздёрнув бровь.

Вздохнув, Пичугин вытащил из кармана удостоверение. Подслеповато щурясь, старуха уткнулась в него носом, а потом, ойкнув, отпрыгнула в сторону.

— Такой молоденький, а следователь, — бежала она следом, прижимая руки к груди. — Прости, сынок, не признала.

Кротов едва помещался в кресле, напоминая поднявшееся из кастрюли тесто. Он достал из стола две маленькие рюмочки и бутылку с янтарной жидкостью, переливавшуюся на просвет.

— Как успехи? — спросил Кротов, и Пичугин от смущения забыл заготовленную речь.

— Стараемся. — пробормотал он.

Следователь робел перед мэром, хоть и презирал этого тучного человека, вросшего в своё кресло, как старая луковица, пустившая корни в подвале. Но, выпив, почувствовал, как настойка пробежала по горлу, развязав язык.

— Вы вот говорили о поддержке, — начал Пичугин, осмелев от выпитого. — Мне нужна поддержка.

Мэр всегда пугался, когда его о чём-то просили, поэтому подобрался, поджав губы. «Просители хуже террористов», — жаловался он секретарше, выпроваживая за порог посетителей, которые ворчали, что у мэра не то, что снега, но и воздуха не допросишься.

— Когда бандиты в городе хозяйничают — это непорядок!

— Непорядок, — согласился Кротов. — Вор должен сидеть в тюрьме!

Он плеснул в рюмки, предложив тост за правосудие. Выпили в многозначительном молчании, словно что-то замышляли.

— А что это такое?

— Самогон на оленьих пантах, — причмокнул Кротов, налив ещё. И растопырив пальцы, проговорил в нос: — На понтах!

Пичугин вздрогнул, и Кротов, смутившись, подумал, что шутка была не к месту.

— Ядрёный? — деланно засмеялся мэр, протягивая рюмку

— Ядрёный, — кивнул Пичугин и, выпив, подался вперёд. — Так что насчёт поддержки?

Кротов, нервничая, елозил в кресле.

— Поддержки? — выкатил он глаза. — Какой?

— Ну, чтобы вор сидел в тюрьме. Ой, нет, спасибо, мне хватит, — накрыл он рюмку ладонью.

— Обижаешь, капитан, — покачал головой Кротов и, разлив самогон, выпил, закинув голову. — Поможем! Ты работай, капитан, ищи, копай, а мы поможем!

Придвинув стул, Пичугин заглянул Кротову в глаза.

— Так выпускают же!

— Да кто? — деланно удивился мэр, ослабив галстук.

— Требенько, прокурор, все.

— Так нет же теперь Требенько, земля ему пухом, — перекрестился Кротов. — Копай, мальчик, сядут — не выпустим. Слово даю!

— Если я ещё выпью, я упаду, — признался Пичугин, когда Кротов разлил остатки. — Честно, упаду. А с прокурором поговорите? Чтобы он не мешал? А то отправит в командировку, такое уже было. — Пичугин выпил, поморщившись. — Я знал, где они коммерсанта закопали: на стройке, где фундамент заливали. А меня — в командировку на месяц. Вернулся — а там уже дом стоит.

— Позвоню, капитан, не бойся. Никаких командировок не будет, — пообещал Кротов. А в дверях, придерживая пошатывавшегося следователя, крепко сжал руку: — Не подведи, капитан, одна надежда — на тебя!

И Пичугин скатился по мраморной лестнице, словно с ледяной горки, расцеловав старуху в тапках из оленьей шкуры.

Проезжая мимо церкви, спешно построенной из серого кирпича, Каримов попросил шофёра остановиться. Он давно не ходил в храм, разочаровавшись в прописных истинах, которые бубнил в бороду его духовник, худой, гнутый жизнью в калач человек, веривший, что мир сотворён за семь дней. Священник представлял рай чем-то вроде храма, позолоченного и сверкающего, а, рисуя ад, описывал прокуренные кабаки, в которых вместо музыки раздавался скрежет зубовный, а полуобнажённые девицы, потягивающие через соломинку коктейли, были хитрые и злые, словно черти. В очередной раз слушая его проповеди, Каримов сплюнул и, не прощаясь, вышел из храма, так что священник, перекрестив его спину, зашептал молитву о спасении грешника.

Но сегодня Каримову вдруг захотелось зайти в церквушку с нелепыми, выкрашенными синей краской куполами, и, глядя на лукавые лица святых, вдыхать терпкий, густой запах ладана, от которого таяли страхи и тревоги, а веки становились тяжёлыми, словно их накрыли медяками.

Жена Антонова, опустив глаза, снимала нагар со свечей, а увидев Каримова, едва заметно кивнула, словно Господь мог не одобрить их знакомства.

Откашлявшись, мужчина разглядывал образа, а сморщенная, горбатая старуха, приметив его горделивую осанку, подволакивая ногу, подкралась к нему, больно ущипнув за бок.

— У Бога просят!

— Мне ничего не нужно, — смеясь, ответил он, потирая бок. — У меня всё есть!

— Прощения просят — за грехи, — вытянув вверх палец, зашептала старуха.

«Старая ведьма!» — разозлился Каримов, но вслух произнёс: