Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

Офицера затолкали в багажник, и Саам, питавший слабость к ритуалам, потребовал, чтобы злополучный ящик с тушёнкой, который он бросил на командира, положили вместе с ним.

Когда в воинскую часть приехали журналисты и в город нагрянула очередная проверка, оказалось, что тревога была ложной, а покушение — выдумкой. Командир части разводил руками и, держась за ноющую спину, обмотанную женским шерстяным платком, ссылался на радикулит, а офицеры, которых выстроили во дворе перед казармой, были гладко выбриты и подтянуты. Военные допросили каждого, пролистав личные дела, а вечером уже парились в бане на берегу озера.

Семьи у офицера не было, а соседу по лестничной клетке, заволновавшемуся за собутыльника, сказали, что он уволился из армии. Грузчики с шершавыми лицами и широкими плечами вынесли из квартиры мебель, погрузив в старенький контейнер, и сосед несколько дней топил тоску в бутылке, разговаривая со стеной: «Столько лет пили, а он даже не попрощался».

«И чтобы без самодеятельности, — вытащив из кармана горловой аппарат, как прежде выхватывал пистолет, пригрозил перед отъездом Трубка. — Никаких несчастных случаев, сердечных приступов и самоубийств. Берегите его как зеницу ока. А то я пришлю своих ребят, и они убьют вас, ваших детей и друзей, а город сравняют с землёй!»

Его механический голос выворачивал наизнанку, и при воспоминании о старике Саам, морщась, скрипел зубами. Выполняя наказ Трубки, бандиты не трогали Лютого и, столкнувшись с ним на улице, расступались, бросая ему в спину злые взгляды, словно перочинные ножики в дерево.

А однажды подозвали, указав на припаркованную у тротуара машину. Прижав к груди портфель, Лютый озирался по сторонам, чтобы позвать на помощь, но бандиты, скрутив его, затолкали на заднее сидение. Выключив зажигание, белокурый шофёр хлопнул дверцей, оставив его с Саамом, который, посмеиваясь, ковырялся спичкой в зубах.

— Ну, здравствуй, Савелий Лютый!

Лютый чувствовал, как к нему возвращается страх, выступающий на лбу капельками пота, а Саам, почёсывая переносицу кривым ногтем, вспоминал вечер, когда погиб Могила, и с изумлением замечал, что перед глазами встаёт Каримов, целящийся из ружья.

— Долго же мы тебя искали, — покачал Саам головой. — Кое-кто даже не вернулся, сгинул в лесу.

Лютый вспомнил старого охотника с окровавленной, разодранной, как тряпка, шеей, и к горлу подступила тошнота.

— Знаешь, переделать «пугач» в огнестрел — плёвое дело, — Саам почесал затылок. — Но от пистолета с историей спешат избавиться.

У Лютого закололо в груди, но, пряча страх под плащом, он облизнул сухие губы:

— Вы, как улитки, оставляете за собой мокрый след.

— Нелегко, наверное, играть с судьбой? — пропустив его слова мимо, усмехнулся бандит. — Тем более — в русскую рулетку?

— Нелегко играть с тем, кто никогда не будет в проигрыше, — ответил Лютый, удивившись, что совсем не заикается.

Они замолчали, перебрасываясь взглядами через зеркало на лобовом стекле, и каждый ждал, что скажет другой. Лютый почувствовал, как взмокла спина, а Саам боролся с желанием повернуться к нему, чтобы лучше разглядеть.

Вспоминая, как, пугаясь теней на стене, умирала Севрюга, Лютый слышал в тяжёлом дыхании Саама её предсмертные хрипы, разрывающие грудь. «Я была такой красивой» — щекотал её голос, и Лютый, глядя на грубые руки бандита, которыми он дотрагивался до неё, чувствовал, как страх слезает, словно старая змеиная кожа, а из-под него проступает опустошающая ненависть.

Саам вздрогнул, словно прочитал мысли Лютого в его выцветших глазах, ставших вдруг холодными и злыми. Подобравшись, словно зверь перед прыжком, он медленно потянулся к карману, в котором лежал нож, но Лютый, заметив его движение, вжался в сидение, подняв руки.

Отвернувшись в разные стороны, они уткнулись в окно, разглядывая прохожих. Из-за тёмных стёкол казалось, что на улице сумеречно, и Савелий бросил взгляд на часы.

— Забудь обо всём, — не поворачиваясь, сказал Саам. — Живи как жил, будто ничего и не было.

— Списать всё на игру воображения? Считать всё случившееся сном?

— Если о каком-то событии никто не помнит — значит, это и был сон.

Лютый вытянул перед собой изрезанные руки, похожие на высохшие сломанные ветки.

— Шрамы затянутся, — отмахнулся Саам. — И ещё быстрее — на сердце. А знаешь, чем пахнут покойники?

— Чем? — повернулся к нему Лютый и уткнулся в насмешливый взгляд.

— Человеческой мерзостью. Чем гнуснее был человек, тем больше смердит после смерти.

Лютый вспомнил высохшее тело Севрюги, от которого пахло молоком важенки, прелыми шкурами и сиротским приютом.

— Это вы к чему? — спросил Лютый, споткнувшись о «вы».

— К тому, что кто как живёт, тот так и умрёт.

Лютому хотелось заговорить о Севрюге, но он не решился.

— И как же надо жить?

— Не сожалея о дне вчерашнем и не заботясь о завтрашнем, — разминая затёкшие суставы, учил Саам. — А можно — наоборот: не заботясь о дне вчерашнем и не сожалея о завтрашнем. Главное, не забывать, что в жизни нет никакого смысла, и в этом её главный смысл.

От его каламбуров у Лютого заломило виски.

— У тебя дочь. — заговорщицки подмигнул Саам, пряча угрозу за улыбкой, как нож за пазухой. — О ней думай, а больше ни о чём.

У Лютого во рту вырос кактус: Василиса выпивала свою юность стаканами, её стеклянные глаза кололи отца, словно иголки, и ему казалось, что дочь отдаляется от него, как отколовшаяся льдина, уносимая течением.

— По-моему, он немного «того», — покрутил у виска шофёр, глядя вслед Лютому.

Он вспомнил, как сбегал из приюта на заброшенную детскую площадку. Дочка Лютого ковырялась в песочнице, а он, болтая ногами, прятал конфету за щёку и, уткнувшись Лютому в плечо, замирал, словно хотел растянуть это время подольше. Он хвастал перед детдомовцами, что у него появился отец, и, снося побои, ждал, когда он заберёт его.

Краска ударила Лёне в лицо, и старые обиды повисли на сердце пиявками.

— Может, избавиться от него, пока не поздно? — спросил он, сузив зрачки.

— Не хочу связываться со стариком, — скривился Саам, подумав о Трубке. — Подождём, пока помрёт, а там. — согнув пальцы «пистолетом», он прицелился Лютому в спину.

Воспоминания путались, цепляясь одно за другое, и Савелий вдруг увидел, как в машину Антонова садится рыжеволосая бомжиха, Севрюга, задыхаясь в дыму, лежит на горящей свалке, а в струганый сосновый гроб саамы опускают его дочь, и её ссохшееся тело, словно паутиной, опутано синими, выступающими венами.

— Кто живёт во сне, тот и умирает понарошку! — обронил фразу прохожий, и Лютый потащился за ним, как бродячий пёс.

Он шёл, весь обратившись в слух, и ждал, что прохожий бросит ему свои пережёванные мысли, как собаке кусок.