Анна Козлова - Люди с чистой совестью

Дарий Петрович решил, что погиб его единственный, страстно любимый сын, единственная на старости лет отрада в жизни, и теперь он считает себя ничем не обязанным жене сына и ее ребенку, нагулянному, как он выразился, еще до брака с Димой, довольно и того, что бедный инвалид терпел их столько лет.

Аня только покачала головой.

Выживший из ума психиатр, однако, на этом не остановился. Он названивал в какие-то благотворительные организации, приглашал работников собеса, от которых требовал организовать комиссию, чтобы та оценила катастрофические условия его содержания.

Приглашенным специалистам Аня молча демонстрировала свидетельство о браке и Валерино свидетельство о рождении — все они рекомендовали поскорее поместить Дария Петровича в интернат.

— А так он и вас с ума сведет, — сказала одна полненькая женщина, чью шею сжимали три золотые цепочки, — что вы себя-то гробите, а? Вон ребенок у вас есть, это — главное. А этот, — женщина махнула рукой в сторону уснувшего в своей коляске психиатра, — ничего он вам хорошего в жизни не принес, и ничего вы ему не должны. Хоть вздохнете под конец спокойно.

— Вы правы, — прошептала Аня.

Месяц потребовался на оформление нужных бумаг, и Дарий Петрович отбыл в психушку, где через год скончался.

Аня на этом, правда, не успокоилась — Валера даже начал подозревать, что у матери тоже не в порядке с головой. Она упорно встречалась с мужчинами и приводила их в дом. Валера запомнил вечно кряхтящего, радикулитного дядю Сережу. За ним следовали два дяди Саши, которые так мало друг от друга отличались, что он мысленно называл их Александр I и Александр II.

Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.

В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.

Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета — напоминает примитивный макет самолета. В таких школах мучилась добрая половина Валериных ровесников: и Даша получала в самолетике двойки, и Рыбенко хихикал на уроках биологии, за что его отправляли в коридор с большими окнами, поливать цветы. Во всех тяготеющих к авиастроению школах соединительный коридор от века превращался учителями биологии в оранжерею. Там на окнах сохли папирусные герани, пылились зеленые языки сансивьер, и мрачно ежилось бледное алоэ, от которого дети норовили отщипнуть кончик.

Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи — Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?

Валера с привычной неестественной улыбкой вытянулся для общей фотографии. Руководство партии Любви в лице мнущегося, как будто кто-то злой набросал ему в ботинки канцелярских кнопок Рукава и молодежных лидеров (Валеры с Рыбенко) презентовало спецшколе для слабослышащих детей два компьютера, один мат и десять шершавых волейбольных мячей.

Дети, как им и полагалось, молчали, лишь изредка взмахивая друг дружке пальцами. Пальцы совершали легкие воздушные комбинации, приземляясь на груди, задрапированной в школьную форму. Дети словно бы клевали себя пальцами. Директриса покровительственно и лживо улыбалась Рукаву, который напряженно косил на нее из-под очков. Присутствовали пара журналистов и фотокорреспондент.

— Ну, вот я так считаю, — начала директриса, оправляя джерси, — что вот цивилизация, ну как бы, страны, она определяется отношением к женщине. Вот я раньше так считала. Это многие вообще думают, я уж не помню, я не историк, может, это и французская революция сказала. Но вот сейчас я подумала, что цивилизация определяется отношением общества к тем, которые ничего не производят. Мы не говорим, инвалиды. Просто это люди с ограниченными возможностями.

Директриса вдруг застеснялась и примолкла.

Заговорил Валера:

— Я, вы знаете, — он смотрел в ничего не выражающие, скучные глаза пожилого журналиста, — я приехал сегодня в школу для слабослышащих детей. Честно говоря, ехал с тяжелым сердцем. Всегда больно, когда страдают дети. Но я не увидел здесь, — Валера обвел класс широким отрепетированным жестом, — не увидел здесь ущербных, не побоюсь этого слова, детей. Напротив, живые, смышленые, общительные малыши.

Его перебил Рукав.

— Э-э, был один конгресс ученых, врачей-гинекологов.

Директриса пугливо сощурилась.

— И… э-э… Один человек вышел на трибуну… Он сказал, что они скажут про такого ребенка… Внутриутробно… Там много было отклонений. И… Врачи сказали, что такого ребенка лучше всего убить… Э… А это оказался Бетховен.

— Бетховен! — неожиданно рявкнул Рыбенко.

По завершении официальной части детям раздали по мячу и сфотографировали. Потом наиболее презентабельные дети позировали с Рукавом для партийного сайта.

Наконец, все закончилось.

Рукава на школьном дворе поджидала черная машина. Не дойдя до нее пары шагов, он обернулся на Валеру и Рыбенко, почтительно семенящих сзади.

— Э-э, ребят, давайте объединяйтесь, — сказал Рукав и, очевидно, улыбнулся.

— Молодцы, — добавил он, ныряя в салон.

Молодцы отправились в Макдоналдс.

Рыбенко был сосредоточенно мрачен и даже временно приостановил поток похабщины.

Валера взял двойной чизбургер, биг-мак и кофе.

Они молча ели, роняя на подносы испачканные соусом куски салата и лука.

— Валерьян, — вдруг громко сказал Рыбенко, — ты меня выслушай.

Валера пораженно оторвался от чизбургера.

Рыбенко уставился на него выпуклыми хитроватыми глазами.

— Это я компромат на тебя заказал, — сказал он.

— Ты? — Валера задумчиво провел языком по верхним зубам. — А сейчас ты со мной помирился и просишь прощения?

— Ну, теперь-то у нас все вроде по нормальному, — Рыбенко жадно хлебнул колы, — все серьезно, родственники, можно сказать. Так что, ты меня извини. С кем не бывает, верно, ведь?

— Все это, разумеется, верно, — осторожно начал Валера, — меня интересует только одно. То есть, как я тебя понял, ты возлагаешь на то, что последнее время между нами троими происходит, большие надежды? Можно сказать, связываешь со всем этим маразмом свое будущее?