Станислав Золотцев - Столешница столетий

…Да и сами «хранители устоев», пожилые и седовласые главы семейств (причём не только мужеска пола) могли бы поведать а самое славное, что иногда, в застольных откровениях, и поведывали — немало занимательного о своём буйном прошлом. И такие жгучие «амурные» эпизоды этого прошлого порой всплывали в их устных и чаще всего хмельных мемуарах, и такие захватывающие эпизоды и подробности их молодых лет, — у юных слушателей глаза горели и блестели… Тот мой приозёрный «дедух», ночные наставления коего на предмет любви и брака меня и потрясли, и в тупик загнали, отнюдь не являлся белой вороной среди своих почтенных сверстников по родове и по окрестностям. Скорей, наоборот: в сравнении кое с кем из них, чьё удальство и молодецкие «игрища и забавы» предавних лет стали местными изустными легендами, он мог бы и вполне добропорядочным сельским джентльменом считаться…

И уж действительно не счесть услышанных мною в мои ранние годы (от стариков же, в основном, либо просто от старших родственников, от «фамильцев» и сельчан обоего пола) головокружительных рассказов и повествований, увлекательнейших преданий и сказаний, где в качестве героев-любовников выступали уже к тому времени сошедшие в прах деды-прадеды и прабабки. По правде, многие из тех былин сегодня мне самому кажутся небылицами, однако сложены они были замечательно, мастерски, по всем правилам лирико-авантюрного жанра! Никакой особой «клуб-нички» в них не просматривалось, хотя всякими пикантными узорами своих сюжетов они порой пестрели, — а вот что в них фигурировало почти всегда, так это лихие кулачные бои, где какой-либо из основателей нашей родовы побивал не только своего соперника, но и как минимум трёх-четырёх его дружков, а также сумасшедшие гонки в тех самых, «бешеных тройках», а то и верхом, когда опять-таки один из наших кровных пращуров умыкал свою возлюбленную прелестницу, уносился вместе с ней от разъярённых её родичей, если у него сватовство не увенчалось удачей. Звучали в тех семейных легендах и совершенно фантастические вещи: ну, к примеру, отец юной красавицы, которая «признобила» сердце ещё одному из наших предков, поставил ему в качестве непременного условия для успешного сватовства задачу — выпить целое ведро браги, да не какой-нибудь, а его, предполагаемого тестя, собственного изготовления. А та бражка всему окрестному «миру» была известна: от двух-трёх кружек с нею здоровенные мужики с ног валились. А отец девицы требует, чтобы парень не только выпил ведро, но и дошёл бы потом домой на своих ногах.

А дом тот — через два села на третье, через три версты. Вот каков был самодур!

И что вы думаете — наш молодец возьми да опорожни то ведро с двумя малыми передыхами!

А тот папаня возьми да и задури пуще прежнего: мол, пошёл вон с моего двора, я тя испытать хотел, не бражник ли ты, а ты вон какой горький пьяница оказался, всё пропьёшь, видать, и приданое, и мою дочку — с глаз долой!

А тот наш удалец-прадед не выдержал да и «загасил» папашку своей зазнобы, — ну, не насмерть, конечно, зачем будущего тестя убивать, но, по-нынешнему выражаясь, «вырубает» он его примерно на полчасика. А потом берёт на руки свою любушку и несёт её на руках к себе домой, через два села на третье, на виду у всего честного талабского мира, уже знающего что происходит, и принёс он её в наши родные Крестки, в ту самую «родину», она же «стариной» ещё звалась… Во как было!

Но и это не всё. Когда же в себя пришедший самодур прикатил на бричке за своей дочкой — мол, не дело, надо сперва под венец, красуля эта вышла на крыльцо и заявляет родителю своему: чтоб не коня в приданое, а трёх коней, и не одну корову, а двух да ещё быка! Ну, и так далее, по её личному хозяйственному тексту…

И что вы думаете? — опять-таки при всём честном народе отец невесты был вынужден дать слово своему будущему зятю, что именно такое — сверхроскошное по тем временам! — приданое он выделит своей дочке…

Ну, и как по-вашему — должен ли я сегодня верить в правдивость этой семейной былины, в её историческую достоверность, или же мне надо считать её небылицей, которую сплели мои деды и «дедухи» во славу нашей родовы?!

Не знаю… Как сказал когда-то один из самых моих любимых наставников в искусстве поэзии: «Не веришь — не слушай, а нам не мешай соврать!» Верь — не верь, но… вот то, что я видел собственными глазами и своими ушами слышал. Вот один из «стоп-кадров» моей ранне-подростковой поры.

…Идём с дедом по окраинной, по слободской улице Талабска. Дед уже сдаёт, дряхлеет, но ещё держится молодцом, особенно на людях, а сопровождаю я его на всякий случай, мало ли что — старик решил навестить одного из немногих своих старинных приятелей, ещё остававшихся в живых к тому времени, да и засиделся у него, вот меня и послали за ним. Погода добрая, тёплый предвечерний час в начале лета, и мой прародитель не хочет дожидаться автобуса, просит меня пройтись с ним по улице этой слободы, через которую он когда-то, по его словам, «на буланке» лихо скакат в сторону более дальней слободы, где жила тогда девица, коей предстояло стать моей будущей бабкой… Дед весел, улыбчив и словоохотлив, хотя выпил на сей раз в меру. Мы проходим мимо домишки, утонувшего в кипени сада. У его деревянного забора сидит на лавочке и греется на летнем солнышке совсем ветхий, много старше даже моего деда, старик. На нём, несмотря на теплынь, зимний треух, на ногах валенки с галошами, лицо его всё изморщинено, а в костлявых немощных руках — толстая суковатая палка с самодельным набалдашником. Он дремлет, прикрыв глаза, и лёгкий тёплый ветерок пошевеливает его усы, — они из тех, что звались «будённовскими», и когда-то, верно были пышными, а теперь стали совсем никудышными, обвислыми, да такими грязно-серыми, что ни единой серебряной искорки не вспыхивает в них под лучами солнца…

Дед замедляет и без того нескорый свой шаг, всматривается в этого донельзя обветшавшего старика, останавливается:

— Егорий Парфёныч! Ты ли это?! Жив ещё, слава Богу… Ну, здоров будь, Егор! Узнаёшь меня али нет?

Сидящий на лавочке приоткрывает свои мутные глаза и глядит на деда вначале почти бессмысленным, ничего не выражающим взором. Но вдруг в глазах этого Егория Парфёныча вспыхивает, зажигается, а потом и заполоняет их какой-то не очень хороший свет. Бескровные губы старика вздрагивают и разлепляются:

— Николка! Ты-ы?!

— Я, я, Егор Парфёныч! — весело откликается дед и приподнимает по своему старинному обычаю козырёк своего картуза, приветствуя сидящего, и, похоже, он уже готов присесть рядом с ним… Но тут с этим ветхим слободским долгожителем, со всей его внешностью внезапно, буквачьно в несколько мгновений происходит перемена, которую иначе, как страшной, не назовёшь. Его изборождённое морщинами лицо со впаіыми землистыми щеками словно бы вздувается, багровеет, глаза выпучиваются и тоже наливаются кровью. И мне показалось в те мгновения, что даже обвислые грязно-серые усы старика дёрнулись кверху, начали по-кошачьи топорщиться. И рот его оскалился, ощерился, если так вообще можно сказать про почти совершенно беззубый старческий рот. Жуток стал этот Егорий Парфёныч, по его подбородку, покрытому сизовато-пыльной щетиной, потекла слюна, и весь он затрясся, и в его оскаленном рту родился хрипящий и свистящий клёкот: