Станислав Золотцев - Столешница столетий

Слушая столь страстные и даже несколько обличительно-гневные излияния старого приятеля в свой адрес, Павел Лаврентьевич не только утратил прежнюю хмурость, но и начал всё более широко улыбаться, обнажая крепкие и крупные желтоватые зубы. А заслышав финальный призыв моего прародителя, просто расхохотался:

— Ну, Николка! Ну, раскипятился! Как там в песне-то ноне поют: каким ты был, таким ты и оставши… Мальцом был петушистым и на девятом десятке всё кукарекаешь! Слухаю тя, и страх за тя берёт, кипишь ты, как тот самовар, а кипятку-то в ём уж и на дне — вот-вот распаяешься. А шуметь-то неча… Я ж и сам понимаю: не зря внучок твой в меня вклещился. А и ты понимай: соврать боюся я, вот пото и не мочно мне перед вами вроде как исповедываться…

— Да разве вы соврать способны, Павел Лаврентьевич? — в сердцах воскликнул я, изумляясь этому признанию старого мастера.

— А тут способностей и не надо, — усмехнулся он. — Тута переиначь я хошь одно словечко, которое Сергей тогда про моего Христа обронил — и уже совру. Потому — слукавлю! Да не перед вами, робяты, а — перед им самим.

— Перед Конёнковым? — спросил я.

— Да не! — раздражённо махнул рукой мастер. — Перед Ним! — и он поднял вверх указательный палец. — Перед Христом!

— Мысль изреченная есть ложь, — неожиданно для себя самого произнёс я строку из тютчевского стихотворения, которое в ту пору только начинало мучить меня своей загадочностью.

— И правда что, — кивнул старый краснодеревщик. И добавил, — Знатно сказано, как припечатано… Видать, и взабыльтебя добро учат в новорситете питерском, когда ты этак рассуждать научился. Ну, будь по твоему. Да токо и сказывать-то особенно неча… Как завидел Сергей Тимофеич ту статую мою, так и перекрестился сразу, а ить перед иконами, которы там, в хранилище, висевши были, он себя крестным знаменьем не осенял. А токо вгляделся, тут же спросил меня: мол, твоя, что ль, работа?

— А как догадался?

— Вот и я его про то же спрашиваю — он в ответ: «Мою школу вижу!» Ну, значит, манер свой распознал, которому я у него в ремесле ваянья выучился…

— А вы что ему ответили?

— Ну, невжель мне перед ним-то отпираться от своего изделья, да ещё и — от Христа! Ведь не комод какой — Спасителя изваянье…

— И что он ещё сказал?

— А — почти ничто. Всурьёз же я те говорю: сказывать-то и неча… Сел он на табурет и долго-долго в лик Христов смотрел. Да ни словечка не сронил — уж и мне хоть чтой-то услыхать от него захотелося: ить он, поди, статуй Христовых за свой век по всему миру повидал не одну дюжину. Не, молчит… Посля встал, обошёл изваянье раза три, неторопко так, а глазищами с-под бровей своих лохматых прям-таки вклешивши в него! И опять — ни слова!

— Что, и про сходство с Мыслителем ни слова?

— Не-а! — усмехнулся мастер. — Я-то уж и сам ожидавши был, думал: вот сейчас упрекнёт — дескать, манер от меня перенял, а осанку и посадку для Спасителя у француза одолжил! Ан нет, и про то смолчал… Вижу: он руку свою на колючку кладёт, которой я статуе голову обмотал, да так сильно кладёт, я уж спужался, что проколет он себе ладонь-то, говорю ему — «Остерегись, Тимофеич, проволока-то старая, ржавая, не дай Бог, заразишься!»

— А он?

— А он говорит, да вроде как и не своим голосом, ровно с-под земли: «Уже не дал». Сызнова замолк, посля вздохнул глыбко да пошёл слова с себя вылавливать. «Уже не дал мне Господь таких мук мученских, какие тебе довелось принять. Не удостоил меня таким вот терновым венцом — из проволоки колючей. Потому и не сподобился я вот такое изображенье Его сотворить…

А ведь хотел я, — говорит, и уж сызнова почти что со слезьми говорит, — хотел я Спасителя изобразить! В камне ли, в дереве, в бронзе — не ведаю, но должон был. Нашего Христа, русского, нонешнего… И ведь пробовал, начинал, мучался — а, вижу, не получится ничего! А ведь никто мне уж тогда не мешал, там, за границей. Да вот же — не выстрадал я Его… Не сподобился.

А вот ты, — говорит, — Паша, ты здесь, под властью сатанинской, когда нечистая сила тебя вот этой проволокой заматывала, ты — сподобился! Удостоил Он тебя этой милости. Потому — выстрадал ты Христа своего. Нашего, русского…

Эх, Паша, говорит, никогда никому ни в чём я не завидовал. Не в чем было завидовать и некому. А тебе вот сейчас — нет, не завидую. А тоска душу мою берёт: столько лет работал, а главного — не сделал! Вот Его, Его — такого — не сотворил. И малое то утешенье, что причастен я к этому труду твоему великому маленько, что хоть малость уменья своего тебе передал, — нет, не утешенье. Не сотворил… А ты — сотворил, сподобился!» — от так он, Сергей Тимофеевич-то, друг мой и товарищ воскресший, высказал, да и — заплакал. И я с ним вместях слезу пустил. Да и как тут не восплачешь!..

Старый краснодеревщик замолчал и опустил голову над столом. Потом снова вскинул её — глаза его были влажны. И никогда ещё до того часа не доводилось мне видеть на людских лицах такую невероятную смесь горечи и гордости, какою дышало в те мгновенья его лицо. По нему градом катился пот, видно было, что нелегко далось ему это пронзительно-откровенное повествование. Потом он взглянул на меня — и увидел, с каким восторгом я сморю на него. И в его влажных глазах заблестела радость…

Светлым и прекрасным, и поистине величавым было в те мгновения лицо старого русского мастера.

А уж выражение торжества на лице его самого давнего товарища по судьбе и ремеслу, что называется, дошло до апогея. Дед просто сиял и лучился радостью. Однако же мне, с первых дней моей жизни знавшему его лицо, стало явственней заметно и другое: мой прародитель, словно к какому-то решающему прыжку, изготовился к финальному, коронному аккорду этой встречи.

…Сегодня, по прошествии многих лет, могу сказать с полной убеждённостью: дед мой при всей своей мужицкой грубоватости обладал, видимо, врождённым, природным и отточенным жизнью чувством тончайшего такта. Никогда, разумеется, не изучавший психологию, он был по-своему очень хорошим психологом. И, глядя на своего старинного приятеля, он почувствовал: тот «дозрел», чтобы раскрыть мне в своём творческом мире нечто, способное сразить и покорить меня окончательно. Что-то такое, что полностью и совершенно возместило бы для меня отсутствие в доме мастера тех самых «диковин и кудесин», которые были обещаны мне дедом загодя.

И мой прародитель негромко, как бы невзначай, обронил:

— Лаврентьич, а ты тогда Конёнкову столешницу свою не казал?

— Не, до её дело не дошло, — с некоторой сокрушённостью в голосе ответил хозяин дома. — А ить хотел я ему её представить, думавши был, что с музея ко мне домой забежим, посидим тута в спокое за Дашуткиным угощеньем да за моими наливками, а посля я ему и столешню показал бы… Да какой там! Взяли его в клещи тогда ж, в музее, и племяшка его, и какой-то чин большой с Дома Советов, и тот чекист в штатском, что приезжавши был за мной, и ещё кто-то, уж не помню. И насели на него: мол, Сергей Тимофеевич, в Москве беспокоются з-за вашего отсутствия на заседании, с ЦК звонили, ещё откуль-то звонили! ну, словом, беда-гроза, просим вас на поезд! А на меня зверьми глядят, особливо тот обкомовский чин: дескать, з-за тя скоко нам забот… Ну, вот так и не побывал он тута, у меня! — сокрушённо вздохнул мастер.