Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава

— Могу сказать одно, она не могла сопровождать Элену от ее деревни в таком тяжелом морском плаще, который к тому же слишком ей велик. Подобные плащи можно найти тут во многих домах. Женщины накрываются ими иногда, когда в непогоду им надо пойти в город или в ближайшие деревни. Да вы ведь и сами не раз это видели.

— Да, я их видела. Но, повторяю вам еще раз, я ни на что не обратила внимания, кроме Элены. Во всяком случае, эта особа не уйдет отсюда, не отведав моего омлета и не выпив моего кофе. А на закуску еще и горячего грога. Найдите бутылку домашнего вина, Нонна, она внизу, в буфете.

Она энергично принимается взбивать яйца. Тут появляется Элена в сопровождении девушки, которая прижимается к стене, в затененной глубине комнаты. Мари-Жанн замирает с поднятой в воздух вилкой.

— Уже постелили? Работа не залеживается у вас в руках.

— Нас двое. Так куда сподручней.

— Я забыла вам только что сказать. Для пришедшей с вами я уступлю свою кровать. В моем доме найдется другой уголок, где я могу расположиться.

— В этом нет нужды. Она живет неподалеку.

— Живет неподалеку? Тогда, возможно, я ее знаю?

— Думаю, что да. Ее имя — Лина Керсоди.

— Лина… Керсоди.

Мари-Жанн Кийивик внезапно съеживается, словно от удара. Медленно опускает она вилку в миску. Животом и обеими руками упирается в стол. Не решается оглянуться. Чередующиеся картины как бы из волшебного фонаря проходят в ее сознании, доводя до головокружения.

Перед ней встает картина ее посещения Лик Малегол три недели тому назад, причинившее ей самое большое унижение за всю ее жизнь, единственное, которое действительно больно ранило ее самолюбие. И тем чувствительнее оно было, что она сама на него нарвалась, хоть и против своей воли, а оскорбление еще удваивалось унижением ее сына, теперь уже единственного.

Он ведь совсем изнемог, бедный Ален Дугэ, до того велики были его муки, что и не определишь их размера! Характер у него испортился, он уже не владел ни жестами, ни словами, а кто лучше матери мог это понять! На «Золотой траве», будучи занят там наравне с другими членами экипажа обычной работой, рассеивавшей его мрачные мысли, он, возможно, и вел себя как обычно, иначе Пьер Гоазкоз, который очень чутко замечал любую перемену настроения своих матросов, так же, как и погоды, предупредил бы Мари-Жанн Кийивик, что ее сын впал в тоску. Но, когда Ален возвращался домой, а он шел туда с барки прямиком и уже никуда не выходил до тех пор, пока не наступала пора вновь подняться на «Золотую траву», — он не переставая кружил по своей комнате, едва прикасался к еде за столом, это он-то, у которого был всегда неуемный аппетит, или целые дни проводил в маленькой мастерской, которую устроил себе в глубине сада, но не за работой, а засунув руки в карманы с такой силой, что даже парус лопнул бы. Он ни слова не произносил, но иногда слышалась ругань в адрес неодушевленных предметов или же он грубо обрывал мать и Корантена Ропара, которые были бессильны его умиротворить, но ничего такого не говорили и не делали, что могло бы оправдать тот гнев, который он на них обрушивал.

Корантен не был человеком, способным так взволноваться из-за чего-либо и еще менее способен был возражать Алену, подливая масла в огонь. Вот он и старался изо всех сил уйти в себя, во внутренний диалог с Эленой Морван; он полагал, что каждому пристало объясниться с самим собой, не допуская постороннего вторжения в свою личную жизнь. Человек должен сам свести все те счеты, которые один лишь он способен свести. Вот он, Корантен, ходил как в воду опущенный в течение нескольких месяцев после первой встречи с будущей своей женой. Он тосковал по ней и был несчастен из-за того, что оскорбил ее, сам не понимая чем. Он пережил тяжкое испытание, показавшееся ему бесконечным. Теперь настал черед Алена Дугэ. Он был влюблен в Лину Керсоди и негодовал на свою влюбленность, на неспособность ее превозмочь, она целиком поглотила его. А была ли и она влюблена в него? Между ними, несомненно, произошло недоразумение. Но какое? Это их дело. Что же касается Корантена, он был убежден, что, если Ален и шпыняет его без стеснения, он делает это только из страха, боясь разоткровенничаться и попросить помощи. Гордость всегда оплачивается дорогой ценой.

Примерно такие же мысли волновали Мари-Жанн Кийивик. Но матери было труднее удержаться от вмешательства. И вот однажды вечером ее сын, который довольно долго стоял у окна, наблюдая за наступлением темноты, вдруг решился.

— Мать, наденьте ваши воскресные одежды. Мы пойдем к Лик Малегол. Вы знаете зачем?

Она знала зачем. Одним махом зачеркивалось все, что в течение многих лет она исподтишка говорила или делала, чтобы отвратить своего сына от Лины Керсоди, все ее усилия не послужили, значит, ни к чему. Куда более богатая девушка — не пара для рыбака, хоть Ален далеко не лишен достоинства, и его матери лучше всех это известно. Как только он захочет бросить чертов баркас «Золотую траву» и его сумасшедшего хозяина, он сразу станет владельцем новой лодки с мотором. У нее есть чем это оплатить. Девушка, род которой восходит к двум поколениям буржуазии и которая унаследует после матери гостиницу для буржуа, будет все больше обуржуазиваться. Пусть эта девушка и не без достоинств, ничего плохого о ней не скажешь, но невольно спросишь — хватит ли у нее мужества переносить судьбу, которая ей уготована с Аленом Дугэ. А Мари-Жанн не думала, что ее сын способен дезертировать с моря и стать хозяином гостиницы. В Логане были другие девушки, куда более подходившие ее сыну. Она сама рискнула скромно указать ему на достоинства двух-трех из них. Но сын Дугэ никогда не допустит, чтобы его женил кто-то, пусть даже собственная мать. И времена были уже не те, когда отыскивать жену отправлялись не дальше края своего двора. Разумеется, если речь шла не о Гоазкозах. А Гоазкозы были единственные в своем роде. Благодарение богу!

Надо были идти. Она чувствовала, что дело это — столь деликатно, что не надлежит доверять его посреднику, который прощупает вначале почву, как это обычно водится, даже и тогда, когда две семьи хорошо знают друг друга. Пришлось ей вынуть из шкафа са: мое лучшее из того, что она могла надеть на себя. Черный бархат и белые кружева, башмаки из кожи, что сверху, что снизу, и жилетные часы на длинной серебряной цепочке. Вдвоем они отправились по берегу к центру городка. Ночью, как и полагается для подобных церемоний. Ален шел на десять шагов впереди матери, не потому, что так торопился, но чтобы присутствие матери позади подгоняло его. И все же он вдруг остановился. Она тоже остановилась, сохраняя дистанцию. Не произнося ни слова, опасаясь помешать его раздумью. Отступится ли он? Какое-то время, показавшееся ей очень долгим, они оба стояли неподвижно. Потом двинулись дальше таким же манером.