Марк Дюген - Счастлив как бог во Франции

Мы вышли к вокзальчику в старой части городка. Естественно, я уже не хромал. В сельскую местность нас доставил небольшой поезд с настежь распахнутыми окнами: в вагонах, нагретых августовским солнцем, было неимоверно душно. Слава богу, путешествие заняло не более трех четвертей часа. Мы сошли с поезда на станции, единственный домик которой прижался к склону зеленого холма. Поезд поволокся дальше. Когда стихло громыханье старого железа, наступила тишина. Ни единого звука, если не считать щебетанья птиц и хруста гравия под башмаками. Наша тропинка долгое время змеилась вдоль железнодорожного пути, потом свернула к холмам, покрытым смешанным лесом. Мой связной быстро шел, не говоря ни слова, пока не заметил, что я обливаюсь потом в шерстяном пальто с тяжелым чемоданом в руках. Он сделал остановку на берегу небольшого озерца, поверхность которого слегка морщил слабый ветерок, неспособный охладить мое потное лицо. Здесь я смог перевести дух. Развалившись под кустом, мой спутник сорвал травинку и принялся жевать ее, глядя куда-то вдаль.

Просидели здесь мы не меньше часа, дожидаясь наступления ночи. Потом принялись снова карабкаться вверх по тропинке во все сгущающейся темноте. Мы с трудом различали под ногами корни деревьев, едва выступавшие из-под толстого слоя мха, усыпанного сосновыми иглами. Неожиданно впереди в лунном свете появилась застывшая в мертвой тишине хижина, к которой и вела нас тропинка. Я поставил свой чемодан на землю и устало опустился на ствол упавшего дерева. Мой спутник принялся негромко выстукивать в дверь что-то похожее на азбуку Морзе. В дверном проеме появился силуэт женщины, освещенный тусклым светом лампы. Мы вошли, не говоря ни слова. Я увидел перед собой высокую девушку с бледным лицом и длинными волосами и подумал, что на нас троих вместе не будет и шестидесяти лет. Ее выразительный профиль говорил о сильном характере. Легкое платье висело на ней, словно на манекене. Парень протянул ей пачку денег, которые она стала, не глядя, перебирать пальцами. Потом он попросил ее показать мне запасные выходы на случай опасности. Мне он посоветовал вести себя так, словно за мной гналась вся местная полиция, и никогда не выходить из дома, не убедившись в безопасности. Девушка бесцветным голосом пригласила пройти в предназначавшуюся мне комнату. Мы пересекли несколько помещений, настоящий лабиринт из бревенчатых коридоров. Небольшая дверь вывела нас в прямоугольный дворик, со всех сторон окруженный хозяйственными постройками. Мы зашли в хлев, в котором дремало несколько овец. По крутой лестнице поднялись на чердак под соломенной кровлей и через очередную дверь вошли в комнатушку. Это была настоящая монашеская келья с двумя небольшими оконцами. Одно из них выходило наружу, другое во двор. Койка, небольшой шкаф, перекосившийся под грузом лет, стол, стул с плетеным из соломы сиденьем. Все это освещалось слабой лампочкой без абажура. Я с облегчением бросил на постель чемодан и снял пальто. Каждое движение здесь поднимало клубы пыли. Я поблагодарил судьбу за то, что не был ни туберкулезником, ни астматиком. Девушка попросила у меня что-нибудь из одежды, чтобы повесить в свой шкаф. Таким образом, в случае облавы мы могли делать вид, что живем вместе. Потом она принесла мне миску с супом, совершенно пустым, с добавкой какой-то непонятной муки. К счастью, у нее было вино. Подвал у нее был заполнен бочонками с продававшимся повсюду церковным вином. Пока я с чувством неловкости возил ложкой по миске, она, не говоря ни слова, стояла и смотрела на меня. Заговорила она только для того, чтобы сообщить, что уходит на работу в семь тридцать утра и возвращается вечером часов около пяти. Затем она сказала, что у нее есть кое-какая живность и завтра вечером она расскажет мне, как с ней обращаться. Что в ее доме довольно много книг. И что она покажет, где я могу постирать свое барахло. Такие вот три основных вида деятельности для меня на неопределенное время. Я быстро усвоил, что должен каждое утро отводить на пастбище лошадь, козу и овец и не забывать наполнять водой поилку. Это занимало не много времени, так что дни казались мне невероятно длинными. Моя молодая хозяйка относилась ко мне с настороженным вниманием, с каким монашенка относится к новенькой, только что и весьма поспешно обращенной в монашеский сан. Вернувшись из школы, она закрывалась в своей комнате, которую старательно оберегала от моих взглядов. Если не считать первого дня, то мы с ней совершенно не разговаривали. Наверное, вели себя как неопытные, но слишком старательные подпольщики, боящиеся сказать что-нибудь лишнее. Возможно, имело значение и то, что наши характеры оказались слишком разными. Она была интеллектуалкой, и ее тело казалось всего лишь материальной опорой для духа; ее плоские формы подчеркивали это. Долгое время я был способен только есть и пить, не в состоянии сконцентрироваться хотя бы на несколько минут на книгах, заполнявших дом. Я метался по своей комнатушке, чувствуя, что у меня портится характер. Моим главным врагом стала скука; я понял, что участнику Сопротивления приходится больше ждать, чем действовать.

Через какое-то время девушка стала более приветливой, словно мой испытательный срок успешно закончился. Она даже стала разнообразить мое меню яйцами и овечьим сыром. В конце концов она полностью раскрылась передо мной. Это была настоящая коммунистка. Из своей фермы, затерявшейся в лесах, она видела весь мир в красном цвете. Я впервые столкнулся с таким интеллектуальным членом партии. До сих пор мне были знакомы только пролетарии, подчинявшиеся инстинкту старые ворчуны, ненавидевшие своих хозяев до болей в желудке. Клодин, как называла себя моя хозяйка, ни к кому не испытывала злобы. Она просто работала, чтобы приблизить неизбежное наступление власти рабочих. Бунтовщики 89-го года расправились с аристократией. Оставалась буржуазия. Клодин и ее ненавидела. Она работала на Сопротивление, сражаясь с фашизмом, апофеозом буржуазной системы: рассылала конверты с листовками и содержала пересадочную станцию для таких ребят, как я, ожидающих отправки в неизвестном направлении. Она быстро поняла, что я был скорее наследником убежденного коммуниста, чем одержимым коммунистическими идеями. Но разъединяло нас не только это. Она была жутко костлявая, а мне нравились женщины в теле. Тем не менее, мы все же сошлись. Слишком мы были одиноки. Проходили неделя за неделей. Мне кажется, что она в конце концов полюбила меня. Я был развлечением для этой феминистки, наслаждавшейся тем, что заставляла мужчину томиться в ожидании. Ведь мне становилось все труднее убивать время.

Однажды мне пришла в голову отличная идея: я решил научиться ездить верхом. В одном из шкафов я отыскал покрытое пылью и изгрызенное мышами седло, а также ржавые удила. Уздечку сделал сам из веревки. На то, чтобы подогнать ее к конской голове, у меня ушло два дня, потому что конь все время мотал головой, словно говоря «да», которое на самом деле означало «нет». К счастью, на протяжении всей операции животное не переставало спокойно жевать свое подгнившее сено. Если в жилах моего коня и текла чистая кровь, то ее происхождение явно относилось ко времени первых вторжений арабов на Иберийский полуостров. У него были слишком толстые бабки и совершенно потухший взгляд, что говорило об отсутствии каких-либо амбиций. После того как я закончил реставрацию сбруи, которую смазал жиром, залежавшимся в хозяйстве с войны 14-го года, я забрался на коня прямо во дворе фермы. Животное было таким могучим, что, кажется, даже не заметило моего появления в седле. Удар пятками по бокам заставил моего скакуна сделать несколько шагов, после чего он не только остановился, но, по-моему, даже заснул. Я повторял опыт несколько дней подряд, но все с тем же результатом. Конь всегда засыпал посреди двора.