Моника Али - Брик-лейн

Шану вышел из овощного с белыми пластиковыми пакетами. Она приноровилась отставать от него на шаг. Шану прошел несколько метров и остановился. Назнин ждала, что он скажет. Посмотрела на витрину, но Шану молчал, и она поняла, что он не заметил, как остановился.

— Понимаешь, им угрожают, — сказал Шану через несколько секунд.

Назнин обернулась (кому угрожают?) и улыбнулась про себя: ее поймали, как маленькую Биби.

— Наша культура сильная. А что такое их культура? Смотрят телевизор, ходят в паб, кидают дротики, пинают мяч. Вот она, культура белого рабочего класса.

И снова тронулся с места. Назнин следом. На секунду ясно увидела себя со стороны: идет вслед за мужем, голова вниз, волосы покрыты — и осталась довольна. В следующий момент ноги вдруг налились железом, плечи заломило.

— С точки зрения социологии это очень интересно.

Молодая женщина с мужской стрижкой навела внушительный объектив на официанта возле входа в ресторан. Женщина в брюках, надень она еще и рубашку, то определить пол стало бы сложно. Чтобы не создавать такого рода сложности, женщина решила не надевать рубашку и вышла в одном белье. Она повернулась и направила объектив на Назнин.

— Понимаешь, — продолжал Шану, — в своем сознании они превратились в подавляемое меньшинство.

Назнин поправила шарф на голове. За ней наблюдают. Все, что делает, все, что успела сделать со дня своего рождения, все учитывается. Иногда ей кажется, что краем глаза видит их, двух своих ангелов, которые ведут учет каждой мысли и поступку, хорошему, злому, всему — ко Дню Суда. Вдруг дыхание у нее перехватило: она увидела, что вся улица наполнена ангелами. За каждым человеком — по два ангела, и воздух наполнен ими до отказа. Она идет опустив голову, проталкиваясь сквозь завесу крыльев. Назнин в первый раз услышала трепет тысяч ангельских крыльев, и ноги отказались идти дальше.

— Ты решила передохнуть?

Шану поставил сумки с покупками на землю.

Назнин подняла голову и увидела, как официант вытряхивает скатерть.

— Нет.

— Хорошо, ладно. Отдохни, — сказал Шану.

Постояли. Шану что-то мычал под нос. Одну руку положил на бедро, другой гладил себя по животу.

— Где мои записи из Открытого университета?

— Ты их не выбросил?

— Нет, нет. Они где-то лежат.

Они снова пошли, миновали кондитерскую. Пирамидка золотых ладду и белая кирпичная башенка шондеш.

Все это время Назнин чувствовала, что сзади — ангелы. Она дернула плечами. Вспомнила о Кариме. Ангелы это отметили. Она почувствовала раздражение. «Я не просила его приходить ко мне в мыслях». И это отметили.

Во вторник отсчитала ему двадцать пять юбок. Карим нагнулся за ними, его плечо прошло на расстоянии тончайшего волоска от ее плеча.

Она ничего не решает.

— Кое в чем, — продолжал Шану, — их не стоит обвинять.

Из торгового центра доносились звуки ситара и табла [51] Табла — индийский барабан. , запах благовоний. На выходе трое мужчин громко обсуждали свои колени — либо они вообще глуховаты, либо в разговоре друг от друга оглохли.

Шея у него, думала Назнин, что надо. Не слишком массивная и не слишком тощая. Еще он богобоязненный. Сильнее, чем ее муж.

В этих сандалиях у Шану свисают пятки.

Все не так просто. Даже если в будущем ее ждет Карим, и от этого никуда не деться, в настоящем много проблем. Например, счастье. Оно может обернуться против нее. Потому что волю судьбы надо слушать спокойно. Специально для ангелов Назнин сказала:

— Куда ни глянь, везде одно и то же.

Шану помолчал. Поводил бровями:

— Нет, я бы не сказал, что везде одно и то же.

Он улыбнулся, и щеки подобрели.

— Не переживай. Скоро мы будем дома.

У Назнин выступили слезы. Лицо и шея так разгорелись, будто на нее пахнуло из ада. Она заслужила наказание пострашнее.

— А, — сказал Шану, — вижу, как сильно ты хочешь вернуться.

И почему она такая глупая? Протерла глаза. Что за злобный дух в нее вселился и вытворяет такие шутки? Внушает, что молодой парень станет частью ее жизни и что его при одной мысли о ней не выворачивает наизнанку.

Шану оживился:

— Да, сложно не переживать. Знаешь, что я придумал? Я хочу получить место в университете Дакки. Буду преподавать социологию, или философию, или английскую литературу.

Чтобы скрыть свое мучительное состояние, она неожиданно уверенно сказала:

— Какая замечательная идея.

— Это точно, сегодня же вечером отправлю электронное письмо.

Она начала вслушиваться и уже пожалела, что отреагировала.

— Конечно, сначала возьмусь за любую работу. Соглашусь на все, что предложат.

Значит, впереди маячит нищета, и впервые Назнин подумала, что, если они и поедут когда-нибудь в Дакку, беспокоиться надо будет не только о Шахане.

— Со временем вновь займусь своей любимой английской литературой.

На горизонте появилась седовласая женщина, которая, несмотря на солнце, надела плотную кофту поверх сари. Рядом с ней гордо вышагивал мужчина помоложе с медицинской сумкой в руке.

Шану заговорил по-английски:

Назнин напряженно вглядывалась.

— Это Шекспир, — сказал Шану.

Он проследил за ее взглядом, и, когда оба удостоверились, что это миссис Ислам, в молчаливом единодушии свернули на соседнюю улицу.

В квартале шла война. Воевали листовками. Грубый текст, печать на бумаге не толще туалетной, заляпанный множеством неравнодушных рук. Вокруг размера заголовков и их шрифта тоже развернулось сражение. Сначала соревновались в напыщенности стиля — высокие тонкие буквы, потом экспериментировали — толстые присевшие, потом «Бенгальские тигры» поместили ошеломляющее название на первой странице, а весь текст дали на обороте.

«Львиные сердца» не остались в долгу:

Повсеместная исламификация зашла слишком далеко.

Со стен нашего местного зала заседаний удалены третья страница календаря и плакат. Совсем скоро экстремисты начнут надевать паранджи на наших женщин и бить наших дочерей за короткие юбки. Сколько еще мы будем это терпеть? Напишите в районный совет! Это ведь Англия!

Кровь у Шану кипела.

— Понимаешь, — объяснял он, — они чувствуют угрозу. Их культура, все, что у них есть, — дротики, футбол и голые женщины на стенах.

На следующий день «Бенгальские тигры» ответили:

Отвечаем на листовку и ее создателям, тем, кто претендует на право «подлинной» культуры.

Вот что мы хотим сказать.

И еще. Не мы унижаем женщин, выставляя части их тел на обозрение.