Анатолий Тоболяк - Денежная история

Я беру трубку, алекаю.

— Здравствуйте, — слышу густой начальственный голос. — Как вас зовут?

— Вообще-то Андрей.

— А по отчеству.

— Вообще-то Дмитриевич.

— Ну что, Андрей Дмитриевич, возьметесь прочитать мои опусы?

— В принципе да, — отвечаю. — А какой объем?

— Шестьдесят семь стихотворений и поэма.

— А как называется предполагаемая книжка?

— «Далекие причалы».

Делаю вид, что не разобрал.

— Как?

— «Далекие причалы», — основательно повторяет автор.

«Очень оригинально, — мелькает у меня мысль. — Почти «Бурный поток». А вслух говорю:

— Морская, значит, тематика?

— Да, я ведь в море ходил в свое время, — гудит бас. — Но там обо всем понемножку. И о любви тоже, — пускает августейший смешок.

— И о любви тоже? Это хорошо. Рукопись у вас?

— Рукопись в издательстве. Они торопят.

— А что за издательство?

— «Риф». Знаете такое?

— Не слыхал.

— Новое издательство, с перспективами. Запишите адрес, а я туда позвоню, вам выдадут.

— Ну что ж. Диктуйте. Только…

— Да?

— Хочу предупредить, что рецензист высокооплачиваемый.

— Это меня не пугает.

— А какой объем предисловия?

— Ерунда. Две-три странички на машинке.

— Это не ерунда, — поправляю я автора-начальника. — Словам должно быть тесно, а мыслям — просторно.

— Само собой! Я понимаю. Десять тысяч вас устроит? — в лоб спрашивает он.

— Пятнадцать звучит лучше, — отвечаю я. — А за двадцать получите конфетку.

И слышу густой смех.

— Ха-ха-ха! Сразу за горло берете.

— По-моему, цена божеская.

— Ладно, посмотрим! Надо еще почитать, что вы накропаете.

— И мне надо почитать, что вы накропали, — в тон отвечаю ему. — Не исключено, что запрошу вдвое.

«Сейчас пошлет на х…», — думаю, но стихотворец опять густо смеется.

— Молодец! Люблю деловых людей. Дня за три управитесь?

— Могу и за два. Но тогда доплата за скорость.

— Ха-ха-ха! Хватка у вас крепкая. Ну, валяйте! Дайте знать, когда будет готово, — завершает он разговор.

Я кладу трубку. Радунская смотрит на меня с каким-то восторженным испугом.

— Ну, ты даешь! Как ты с ним разговаривал!

— Как?

— Нагло.

— Думаешь? А хочешь частушку? Написана на Шикотане. Получше, наверно, чем его стихозы.

— Пошлость какая-нибудь?

— Нет, изыск. Звучит так. «Моя милка-шикотанка — дура, а не лечится. Говорит, что лесбиянка, а сама минетчица». Ну как?

Вместо того чтобы залепить мне оплеуху, Радунская, сверкнув глазами, выскакивает из-за стола и выбегает из кабинета. Наверняка, думаю я, помчалась к своей подружке в машбюро, чтобы процитировать ей этот поэтический шедевр.

Не так, не так! Я хотел бы… Чего бы ты хотел, мертвечина? Зачем вообще пишу? Для какого-такого читателя? Нет его и не будет. Но в квартире тягостная тишина и запустение, на душе мертвая зыбь, и эти страницы хотя бы на краткое время отвлекают. Не ходить же по комнате туда-сюда, не перебирать же Машины игрушки — тут поневоле зарыдаешь, — не пересматривать же мои и Ольгины фотографии — зверем завоешь… А немногочисленные мои приятели… У них семейные дела и заботы, им не до Кумирова. А пить не на что, и вообще боюсь впасть в страшный запой. А читать не могу — смысл ускользает и текст разобрать так же трудно, как по пеплу сгоревшей бумаги.

«Любимая! — напишу. — Уговори свою мать не выгонять тебя и малышку на улицу. (Такая, значит, шутка!) В издательстве пока глухо, но я обдумываю другие варианты. Всевышний, надо полагать, еще не махнул на нас рукой. Возможно, подкинет плодотворную идею (или чемоданчик с деньгами на улице). Снитесь вы мне, — напишу, — каждую ночь. Целую вас. И Клавдию Ильиничну могу поцеловать, если позволит».

Что-нибудь в этом роде напишу, а потом, перед сном, приму элениум или реланиум из домашней аптечки и, помучившись, уйду, как в темную бездонную воду, в сон тяжелый.

Отвратительные опусы Л. Малышко я прочитал на службе, не делая никаких пометок на полях. Издание за счет средств автора. Предполагаемый тираж 5 тысяч экземпляров. Господи, спаси и помилуй!

Пока я читал, Вика Радунская то и дело поглядывала на меня. Видимо, на моем лице было такое неприкрытое отвращение, что она, наконец не выдержав, закричала:

— Да что с тобой? Ты рвотное, что ли, принимаешь?

Я полноценно выматерился. Радунская ахнула. Открытый мат у нас все-таки был не принят.

— Извини, Вика. Но ты мне такое дерьмо подсунула.

— Я подсунула? Я? По-моему, ты сам согласился.

— А почему не сказала, что этот сучара заядлый сталинист?

— А мне откуда знать? Он сказал, что лирика…

— Ага, лирика. «Маразм крепчал» — вот что это такое. Дай закурить, Христа ради.

— Возьми. Но ведь хотят же напечатать.

— А им-то что! Он платит, они публикуют. Свобода слова, бля.

— Кумиров, что я слышу! Ты против свободы слова?

— Не будь дурой, Радунская. Я против дерьма. На такую блевотину нужна свирепая цензура. А в этом «Рифе» сидят деляги. На хрена им литература! Они башли считают.

— Ну, знаешь, у каждого все-таки свой вкус…

— Ох, помолчи! А то опять заматерюсь, — безобразно скривился я. Она и правда замолчала. Но лишь на минуту. А потом сострадально спросила, глядя, как я складываю страницы в папку:

— И что ты решил? Будешь писать?

— Сейчас, разбежался… Какой у него телефон?

— Только не хами ему, пожалуйста.

— Не обещаю.

Она назвала номер, и я, пока не остыл, сразу набрал его. Ответил сам автор без посредничества секретарши.

— Кумиров из редакции, — сказал я.

— А, вы! Приветствую. Очень рад, — прогудел голос. — Неужели уже готово?

— Рукопись прочитал.

— Прекрасно! Вот что значит газетчики. Оперативно работаете. Ну, что скажете? — спокойно, без малейшей тени волнения прогудел он.

— Что скажу? — переспросил я. — Моя цена сто тысяч.

На мгновение в трубке наступила тишина. Затем я услышал:

— Не понял. Шутите, что ли?

— Нет, не шучу. Предисловие к такому сборнику стоит сто тысяч, — жестко пояснил я.

— Опять была пауза и вдруг он отрывисто хохотнул:

— Это что ж… вы так высоко оцениваете мои стихи?

— Считайте, что так.

— Спасибо, спасибо. Польщен. Но сумма нереальная, дружище. За издание я заплатил ненамного больше.

— Это ваши проблемы.

— Как то есть? Вы серьезно, что ли? — посуровел голос.

— Вполне.

— Сто тысяч за пару страничек?

— Моя репутация стоит дороже.

— То есть, — рявкнул он.

— То есть рекламировать ваши стихи — это рисковать своей репутацией. Вам никто не говорил, что они графоманские? Да еще с явным политическим уклоном. — Я услышал, как тихонько ахнула Радунская.

На том конце провода этот Малышко угрожающе проговорил:

— Вот вы, значит, как считаете?