Марина Аромштан - Жена декабриста

— Несчастье?

—Да, деточка, конечно несчастье. Человек может влюбиться совершенно не вовремя, — Мария Ильинична говорит со мной, как с ребенком — подчеркивая мою «несмышленость». — Мише эта его так называемая любовь сильно осложнила и без того непростую жизнь. И ему, и его родителям. Я ничего не имею против Юли, поверьте. Только расписаться они не могут: и Миша, и родители уже сдали советские паспорта. А Юля, знаете ли, так в него вцепилась — будто кругом больше нет никого. Мише пришлось жениться на ней по иудейскому обряду. Уж не знаю, как его родители с этим согласились. Они же коммунисты! К тому же справку от раввина посчитали недостаточным основанием, и брак законным не признали.

Мария Ильинична заботливо подливает Геннадию Петровичу чай и кладет ему еще один кусок пирога:

— И эта Юля — она даже не еврейка. Что она будет делать в Израиле? Срок разрешения того и гляди истечет! Оно получено с такими муками! И в каком положении тогда окажется Миша? Паспорта у него нет, прописки — тоже, закон о воинской обязанности он нарушает. Может сесть сразу по трем статьям. Все — из-за Юли.

Вроде нужно что-то сказать? Но я молчу. Геннадий Петрович задумчиво крутит ложечкой сахар, не касаясь стенок чашки. Разлитый чай медленно остывает и медленно пьется — Мария Ильинична вынуждено бездействует, покачивает головой, соглашаясь с невидимым собеседником, и вздыхает:

— Для меня образцом женского поведения всегда были жены декабристов. Вот настоящая женская преданность, женский подвиг — пойти за мужем в Сибирь. А выйти замуж, чтобы сбежать с родины к теплому морю, — это, знаете ли, совсем другое. Это, знаете ли, эгоизм. Предельный эгоизм.

Я так не думаю. Я хочу возразить. Но не возражаю. Из-за жен декабристов?

В тот день, когда я «дала сдачи», Сережка сказал: «Ты молодец! Прямо Свобода на баррикадах».

Что она чувствовала, эта Свобода, — со знаменем над головой, с голой грудью, открытой всем взглядам и пулям? Опьянение дерзостью, наготой и близостью смерти?

План действий придумал Геннадий Петрович. Сережка впервые привез меня к нему в гости — «на консультацию». Геннадий Петрович взглянул с любопытством и коротко изложил, как поступил бы на моем месте. Я сказала, у меня не получится. Напроситься на встречу с начальством по собственному почину? Да лучше удавиться!

— Ну, — Геннадий Петрович пожал плечами, — больше ничем помочь не могу. Это, знаете ли, — проверка на прочность. Если вы способны жить дальше после случившегося, так и — живите. У разных людей потребность себя уважать сформирована в разной степени.

Я расстроилась — из-за этой его бескомпромиссной прямолинейности под соусом галантности. Из-за этой подчеркнуто выпяченной рудиментарной формы обращения на «вы». Так можно обращаться к женщинам и крепостным крестьянам: «У вас не очень-то развита потребность себя уважать».

Мы собрались уходить.

— Был рад знакомству. И буду рад увидеться вновь!

В тот момент я была уверена, что не доставлю ему такую радость.

Но, оказалось, он задал систему координат, почти сразу — вот этим своим «сможете — так живите».

Я вообще-то не очень могла жить в последнее время. И что-то внутри уже размагнитилось и пустилось в свободный пляс. Конечно, наглость дается мне с трудом. И я боюсь-ненавижу начальников— почти инстинктивно, на уровне классового бессознательного. Но это ведь слабость, запрограммированный невроз, предательская генетическая память.

Я решила пройти проверку на прочность.

— Ну, д-давай. Я т-тебя здесь подожду, во-о дворе.

— Ты тут как следует приготовься — к уборке отработанных тел.

— Д-давай. В-все хо-орошо будет. Как надо.

— Добрый день, Вячеслав Михайлович! Вот заявление в профсоюз — с просьбой разобрать трудовой конфликт. — Голос все-таки выдает волнение — звучит надсаженно. — Меня обвинили в плохой работе. Я считаю обвинение незаслуженным. А это — копия заявления в прокуратуру. По поводу удержанной зарплаты за реально данные уроки. Вячеслав Михайлович! Вы же хотели, чтобы я пришла работать к вам в школу. Разве так поступают с работниками, которые нужны? Так поступают с теми, от кого хотят избавиться.

Лицо у директора вытягивается. Он не ожидал.

— Ася Борисовна! Зачем же так, сгоряча? Профсоюз, прокуратура… Думаю, мы сумеем решить эти проблемы. Не вынося сор из избы.

— Сор — мое слабое место. И школа — не изба. Мне так кажется.

Это я говорю? Вот так — вежливо, но гордо?

Накидываю пальто — и, не застегиваясь, скорей-скорей во двор. А то часы пробьют двенадцать, нервы сдадут, и принцесса обернется замарашкой.

А что вообще-то произошло? Ну, директор. Он же не кусается? Пришла, сказала, сунула бумажки… Ничего такого. Что было волноваться? Будто я на дуэль явилась, стреляться.

Во дворе, прислонившись к дереву, меня ждет Вакула. Дерево огромное, старое, с голой осенней головой. И Вакула без шапки. Почему он не носит шапку? Ведь уже холодно. Мокрые снежинки оседают на моих щеках, стараясь остудить горящее лицо. Вакула отделяется от ствола и идет навстречу.

— Что с-сказал директор?

— Что не стоит выносить сор из избы.

— Но з-заявления в-взял?

Киваю, пытаюсь улыбаться:

— Давай посидим где-нибудь. А то ножки дрожат. Как-то мне не очень эта борьба за независимость.

И тогда Сережка говорит:

— А вы-ыглядишь молодцом! П-просто Свобода на баррикадах. Так П-петровичу и расскажем.

Прям уж Свобода. Скорее, Герасим, отказавшийся утопить собачку, — только помельче размерами и женского пола.

— Лучше радуйся, что тело убирать не пришлось.

— Я радуюсь.

И я радуюсь. Что все кончилось. И что Вакула расскажет об этом Геннадию Петровичу.

А Вакула не только шапку не носит. Он и куртку теплую не носит. Так и ходит круглый год в штормовке. Он не хочет себя баловать. Чтобы тело не привыкало «к нежностям». Говорит, на всякий случай.

На следующий день я пойду по школе, и учителя будут смотреть в мою сторону с уважительным удивлением. Все уже знают про заявления. Откуда?

Кто-то поймает меня на лестничной площадке, обернется — нет ли посторонних взглядов — и пожмет руку. Кто-то, столкнувшись со мной в коридоре, шепнет тихо: «Умница! За всех отомстила».

А завуч пригласит в кабинет и скажет совершенно несвойственным ей тоном:

— Ну что же вы, Ася Борисовна! Так меня подвели! Зачем устраивать шум? Можно было решить недоразумение с журналом между собой. И что вы так рассердились на мои замечания? У меня дел знаете сколько. Я иной раз и погорячиться могу. А вы — молодой специалист. Все это понимают. И деньги вам обязательно выплатят. Через месяц. Не волнуйтесь.

Я не волнуюсь. Я совсем не волнуюсь. Но это желание— забиться в глубокую теплую нору, куда не доносятся звуки, где не борются за справедливость, не читают ужасных стихов, не стоят цинковые гробы, — оно все сильнее. Все нарастает и нарастает. Становится огромным, неодолимым. Как болезнь.