Андрей Битов - Дворец без царя

И все-таки — Пушкин!.. Четверть века спустя мы катили с героем в просторном черном «ЗИМе», откуда мне так ново и полно (из-за сопровождаемого нами нобелевского американца) был виден изначальный Петербург. Господи, господи! что за город!., какая холодная блестящая шутка! Непереносимо!., но я ему принадлежу… весь. Он никому уже не принадлежит, да и принадлежал ли?.. Сколько людей — и какие это были люди! — пытались приобщить его к себе, себя к нему — и лишь раздвигали пропасть между градом и Евгением, к нему не приближаясь, лишь от себя удаляясь, разлучаясь с самими собой… Вот этот золотистый холод побежал по спине — таков город. Бледное серебряное небо, осеннее золото шпилей, червленая, старинная вода — тяжесть, которой придавлен за уголок, чтобы не улетел, легкий вымпел грубого Петра. С детства… да именно так представлял Петра! — как тяжелую темноту воды под мостом. Золотой Петербург! именно золотой — не серый, не голубой, не черный и не серебряный — зо-ло-той!.. — шептал я, разглядывая свою родину глазами, которыми зря награждал иностранца. И отворачивался от него — в славное, не слепящее, не червонное золото Ленинграда.

Зачем ему Пушкин?.. Всюду, однако, был выходной. И пока мы вот так, от одного музея к другому, мотались по городу — целенаправленно, с плавным бесшумным шорохом, от памятника к памятнику, памятников вдруг стало много, от скорости они становились почти что рядом, плечом, что ли, к плечу; город был светел, бесшумен за окном, пространен и прозрачен — покинут… и эти сомкнувшиеся памятники — неожиданно много, целое население, медное население города — поводыри времени, приведшие нас за ручку в сегодняшний день…

Солнце склонялось, и город все золотел. Как он мал-невелик!.. Как быстро, как осень, пролетел он за окном: только что Исаакий — и уже Острова…

Место дуэли — последнее, что мы не могли найти. И помстилось: вот место, видимое лишь посвященному, лишь достойному, а для остальных нет его: стоит газетный киоск, закрытый на обед, и все.

И, в этом наконец согласный со своим героем, я высаживаю его из машины надоевшего американца и оставляю на набережной подчеркнуто вдыхающим невский нефтяной воздух. Он облокотился на парапет и следит за своим окурком, поглощаемым маленьким водоворотиком. Ему кажется, что ему хорошо, что он наконец вырвался. Он смотрит в грязную воду, в радужные завитки и всякий небольшой мусор, который ему уничижительно кажется подходящим для его взгляда. Он долго не подымает глаз на столь любезный ему, вытершийся и пыльный, с торчащими проволочками поломавшихся тускло-золотых ниток гобелен, что кажется подвешенным на том берегу для просушки. И пока на том берегу проветривается золото петербургского пейзажа, пока мы отплываем от героя как бы на речном трамвайчике и герой начинает плавно качаться у нас перед глазами, на фоне выцветшего золота с силуэтом Медного всадника, будто он, как Евгений, станцует нам сейчас свое па-де-де, пластически выражающее тоску по возлюбленной Параше… вот что он думает за автора, пока мы отплываем и не вздернули еще наверх его заплечный фон (балетный задник)… он — чувствует (это чувство и есть мысль), что он вернулся. Только откуда и куда? Это и мне хочется догадаться. Но убежденность, что в этой вот точке жизни я уже был, уже стоял, и тогда — где же я прошлялся долгие годы, описав эту мертвую петлю опыта, захватив этим длинным и тяжелым неводом, которым, казалось, можно выловить океан, лишь очень много пустой воды?.. Помнится, хотел я однажды установить точку, с которой все началось, в которой все прервалось — думал такое соображение… — и не находил.

Вот он и стоит в этой точке, покачивается, уменьшаясь на фоне, а мы на своем трамвайчике… качаемся в его глазах.

Я вышел на том берегу при другой погоде. Спустился у сфинксов к Неве. Было странно тихо, плыла Нева, а по небу неслись, как именно в сером Ленинграде бывает, цветные, острые облака. Неслось — над, неслось — под, а я замер между сфинксами в безветрии и тишине — какое-то прощальное чувство… как в детстве, когда не знаешь, какой из поездов тронулся, твой или напротив. Или, может, Васильевский остров оторвался и уплыл?.. Раз уж сфинксы в Петербурге, чему удивляться? Им это было одинаково все равно: тем же взглядом смотрят они — как в пустыню… И впрямь, не росли ли до них в пустыне леса? не было ли под Петербургом болота?.. Странный город — как сон… Будто его уже нет. Декорация… Нет, это не напротив — это мой поезд отходит.

Солнечный день напоминает похороны. Не каждый, конечно, а тот, который мы и называем солнечным, — первый, внезапный, наконец-то. Он еще прозрачен. Может, солнце и ни при чем, а именно прозрачность. На похоронах, прежде всех, бывает погода.

…Умирала моя неродная тетя, жена моего родного дяди.

Она была «такой живой человек» (слова мамы), что в это трудно было поверить. Живой она действительно была, и поверить действительно было трудно, но на самом деле она давно готовилась, пусть втайне от себя.

Сначала она попробовала ногу. Нога вдруг разболелась, распухла и не лезла в обувь. Тетка, однако, не сдавалась, привязала к этой «слонихе» (ее слова) довоенную тапку и так выходила к нам на кухню мыть посуду, а потом приезжал Александр Николаевич, шофер, и она ехала в свой Институт (экспертизы трудоспособности), потом на заседание правления Общества (терапевтического), потом в какую-то инициативную группу выпускниц (она была бестужевка), потом на некий консилиум к какому-нибудь титулованному бандиту, потом сворачивала к своим еврейским родственникам, которые, по молчаливому, уже сорокалетнему, сговору, не бывали у нас дома, потом возвращалась на секунду домой, кормила мужа и тяжко решала, ехать ли ей на банкет по поводу защиты диссертации ассистентом Тбилисского филиала института Нектаром Бериташвили: она очень устала (и это было больше, чем так) и не хочет ехать (а это было не совсем так). Втайне от себя она хотела ехать (повторив это «втайне от себя», я начинаю понимать, что дохранить до старости подобную эмоциональную возможность способны только люди, очень… живые? чистые? добрые? хорошие?.. — я проборматываю это невнятное, не существующее уже слово — втайне от себя самого)… И она ехала, потому что принимала за чистую монету и любила все человеческие собрания, питала страсть к знакам внимания, ко всему этому глазету почета и уважения и даже, опережая возможную иронию, обучила наше кичливое семейство еврейскому словечку «ковод», которое означает уважение, вовсе не обязательно идущее от души и сердца, а уважение по форме, по штату, уважение как проявление, как таковое. (У русских нет такого понятия и слова такого нет, и тут, с ласковой улыбкой тайного от самого себя антисемита, можно сказать, что евреи — другой народ. Нет в нашем языке этого неискреннего слова, но в жизни оно завелось, и к тому же почему все так убеждены в искренности хамства?..) Понимаешь, Дима, говорила она мужу, он ведь сын Вахтанга, ты помнишь Вахтанга? — и, сокрушенно вздохнув, она — ехала. Желания ее все еще были сильнее усталости. Мы теперь не поймем этого — раньше были другие люди.