Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Но зачем при всем при том ты притащил в наш дом этого Лазара с его женой? Вот чего я не могу понять, — вернулась моя мать к единственному пункту разговора, который ее по-настоящему занимал.

Я немного наклонил голову — ровно настолько, чтобы она не могла заглянуть мне в глаза и сказал:

— Здесь побывала только его жена. Лазар должен бы осмотреть часть оборудования, которое сэр Джоффри предназначил в виде подарка для нашей больницы, а потому, чтобы помочь ему, я взялся развлечь его жену; сначала отвел ее в ясли и показал Шиви, а потом повел вокруг больницы — ну, вроде как на небольшую прогулку; при этом мне пришло в голову показать ей ваш особнячок, который так удачно нашла вам Микаэла. Ей так все понравилось, что они, не исключено, арендуют его для себя в один прекрасный день.

На что моя мать заметила, что я лишь напрасно терял свое время — еще летом весь дом был продан, а новые владельцы, бесспорно, захотят сами занять все комнаты.

— Ну, что ж, выходит я ее обманул, — сказал я, пытаясь натянуть на себя зеленый кардиган, который мой отец — впервые в своей жизни по собственной инициативе — привез мне в подарок как сувенир с острова Скай. Мать молчала. И хотя она — я видел это — не была убеждена до конца моими объяснениями того, как сюда попала миссис Лазар, ей пришлось удовлетвориться услышанным. Ибо что иное могла она себе представить? Она не была искушенной в земных делах женщиной, и в жизненном ее опыте не было ничего, что помогло бы ей предположить правду, совершенно для нее невозможную. И она отступилась — сидела с усталым видом и время от времени кашляла. Звук этого кашля мне совсем не нравился, но поскольку я никогда не прослушивал стетоскопом ни ее сердце, ни легкие, я мог только надеяться, что те капли, которые мой кузен-врач выписал ей, так или иначе помогут.

Но они не помогли. И всю ту последнюю неделю, что мои родители еще оставались в Лондоне, она отказалась от удовольствия взять ребенка на руки, что являлось для нее, насколько я мог видеть, настоящей жертвой, так как Шиви буквально завладела ее сердцем — и не только потому, что была ее внучкой. Микаэла, которая инстинктивно разгадала страдания моей матери, решила отбросить все опасения.

— Возьмите ее, — решительно сказала она. — Вы ничем ее не заразите… и выкиньте это из головы. Она здорова, как бык.

Но, невзирая на желание как можно крепче прижать к себе маленького „бычка“, мать все-таки не рискнула поцеловать ее, время от времени передавая в руки моему отцу, который воспринимал все это с глубоким ребяческим восторгом. Мы все переживали из-за матери, чье посещение Англии заканчивалось столь печально. Чтобы чем-то скрасить ее последние дни в Лондоне, Микаэла предложила всем вместе посетить так называемые „индийские ночи“, комбинированное шоу, включавшее посещение очень дорогого индийского ресторана с просмотром гала-концерта народных певцов, музыкантов и циркачей.

Платила за все Микаэла. Она же просто не могла дышать от восторга, и только поглядывала в нашу сторону, пытаясь определить степень нашего восхищения. Боюсь, что я не оправдал ее надежд — мне было скучно, хотя я и готов был признать, что примитивные формы искусства обладают определенным очарованием. Акробаты были определенно хороши.

Кажется, представление не захватило только меня — все остальные зрители, включая моего всегда сдержанного отца, то и дело вскакивали на ноги, сотрясая воздух бурей аплодисментов. Микаэла кричала в полный голос, радуясь триумфальному успеху представления, призванного раскрыть сердца людей, подобных мне и моим родителям, которые, по ее убеждению, не могли не подпасть под очарование чудес Индии. Ведь она так хотела снова туда попасть, но для этого требовалось, чтобы пламя, бушевавшее в ее груди было поддержано хоть чьим-либо еще маленьким огоньком. А кто, кроме меня, мог бы ее понять лучше других? Я мог — и я должен был рано или поздно ее понять, понять и поддержать ее. В разное время и в разных формах я от нее это слышал. „Ты полюбишь эту страну“, — не уставала она повторять при каждом удобном случае с величайшей серьезностью, как если бы на самом деле я никогда не был в Индии, как если бы это не я, а кто-то другой плыл на лодке по Гангу, освещаемый огнями погребальных костров, на которых люди этой страны сжигали своих мертвецов; но говорила она так, словно я никогда не входил под своды заброшенных замков в Бодхгае и не ступал на причалы Варанаси, не говоря уже о темном зале кинотеатра в Калькутте. Нет, похоже, что, по ее мнению, все это было не в счет, ибо было вторичным по отношению к моим обязанностям врача, призванного помочь и вызволить попавшую в беду Эйнат, с тем чтобы добиться расположения ее родителей. До тех пор, пока я по собственной инициативе не окажусь в Индии, с тем чтобы попытаться очистить мою душу, которая, по ее мнению, так в этом нуждалась, подобно всем остальным в мире душам, которым необходимо очищение, я не мог сказать про себя, что я был там. А кроме того, считала она, я ведь обещал ей — после того, как сделал ей предложение там, в придорожной забегаловке неподалеку от аэропорта в Лоде, что я не стану препятствовать ее возвращению в Индию, и вот теперь пришла мне пора поддержать ее, преодолев возражения моих родителей, которых, за время нашего совместного пребывания в Лондоне, она успела искренне полюбить. Она отлично понимала, насколько они будут поражены, решись она отправиться в Индию без меня — с ребенком или без — вот почему ей так хотелось, чтобы я сопровождал ее — пусть даже на короткое время, под предлогом ознакомления с методами работы „тротуарных врачей“ в Калькутте — французы называли их „врачами для забытых богом“. Все эти соображения накладывали на нее особенную ответственность в отношениях с моими родителями. И это было по-своему очень странно, что женщина, столь свободная и независимая, как Микаэла, чьи отношения с собственными ее родителями оставляли желать много лучшего, проявляла столько деликатности в отношении моих, заботясь о том, чтобы не огорчить их. Но я уже был уверен, что связь, возникшая между моей женой и моими родителями, особенно матерью, которая со всей присущей ей решительностью взяла под свое крыло невестку, вопреки моей легко угадываемой холодности, прикрываемой неискренними улыбками и показным вниманием, будет со временем крепнуть все сильнее, исполняя таким образом те обязательства, воображаемые или действительные, которые у меня отныне, если не навсегда, были перед Микаэлой.

В день моей сексуальной незадачи на зеленом цветастом постельном покрывале в бледном свете солнца, прорывающегося сквозь полуотдернутые шторы, когда я пришел домой с Шиви на руках, подавленный и униженный своим провалом и страшно огорченный тем, что произошло с Лазаром, я вдруг понял, что каким-то образом должен компенсировать Микаэле мою невнимательность. После подробного рассказа обо всех происшествиях дня, который она выслушала, сидя спокойно в кресле, в то время как Шиви сосала грудь, тихонечко урча, я внезапно опустился на колени у ее ног, сильных и гладких, просунув между ними свою голову и начал целовать их, потихоньку продвигаясь вверх — не только лаская языком внутреннюю поверхность бедер, но и подбираясь к наиболее интимным ее частям, пока не добрался до раскрывшихся мне навстречу ее губ, прикрывавших влагалище, которого я не касался с тех пор, когда мне после родов пришлось накладывать швы не далее, как шесть недель тому назад. Сейчас мой язык и губы могли почувствовать, насколько искусно это было выполнено. Микаэла была настолько изумлена этим внезапным нападением в то время, как Шиви все еще урчала у ее груди, что, в свою очередь, начала потихоньку стонать, испуская все более и более громкие звуки; кончилось это низким и продолжительным криком удовольствия, который, не сомневаюсь, пришелся бы по душе моей матери, имей она возможность услышать его; я уверен, что этот крик если и не уничтожил бы совсем, то сильно уменьшил бы подозрения моей матери в том, что моя любовь к Микаэле недостаточно сильна.