Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Ты не хочешь позвонить миссис Лазар? — спросила меня Микаэла.

— В этом нет надобности, — не раздумывая, отозвался я, даже не взглянув в ее сторону. — Я точно знаю, чего она хочет. Она приболела, и теперь ей нужен доктор. — И я пересказал ей свой разговор с секретаршей, которая взяла Дори под свое покровительство и даже оставалась ночевать в ее квартире.

— Если миссис Лазар уже оказалась в постели, — заметила Микаэла, поправляя девочке ворот на ее водонепроницаемой куртке и делая рожицы, чтобы позабавить Шиви, — можно ожидать, что оплакивание покойного Лазара окажется длительным и весьма тяжелым предприятием.

— Может быть, и тяжелым. Но ведь это только естественно, — согласился я. — Но вот насчет того, что длительным… Я бы этого не стал утверждать.

Микаэла слушала внимательно, безуспешно пытаясь перехватить мой взгляд.

— Ну а что ты решил насчет телефонного звонка? — все-таки успела она спросить, прежде чем я закрыл за собою дверь. — Ты не вправе игнорировать ее.

— Я знаю, — успокоил я ее и пообещал, что на обратном пути домой навещу больную. Когда я на минуту вернулся, чтобы взять свой медицинский саквояж, Микаэла показалась мне успокоенной.

Я не стал звонить Дори, в основном, потому, что боялся, что если я позвоню, она удовольствуется одним-двумя вопросами и откажется от моего предложения навестить ее и осмотреть. Я не был настроен играть исключительно роль врача — вместо той действительной роли, на которую претендовал и которая с каждой минутой представлялась мне все более достижимой, переполняя тревогой и желанием настолько, что я не стал даже дожидаться, пока наша бебиситтер помашет мне сквозь окно; я весь горел, не в состоянии решить, как же я должен воспринимать звонок Дори — как обычный звонок, или как знак, которого я так страстно ожидал. А потому я решил оставить свой саквояж в машине и, поднимаясь на эскалаторе к ней на верхний этаж, твердо решил выяснить это, получив хоть какое-то подтверждение. Меня толкала вперед неведомая сила, бушевавшая во мне с самой первой минуты смерти Лазара, и в то время, как я стоял у входной двери в окружении цветущих растений, я решительно сунул руку в карман, чтобы нащупать там ключ. Не найдя его, я нажал на звонок. Он немедленно испустил пронзительный и резкий, подобно птичьему свисту, звук, который, похоже, никем не был услышан или на который никто не обратил внимания. Вокруг царила тишина. И неудивительно — это была одна из тех толстых звуконепроницаемых дверей, не пропускавших ни звука, ни света изнутри. Я снова нажал на кнопку звонка, который Лазар поставил после их возвращения из Индии, — так я решил, потому что в первое мое посещение этой квартиры никакого птичьего свиста я не слышал, а в течение поминальной недели тем более, поскольку входная дверь была попросту постоянно открыта, пропуская бесконечный поток визитеров.

Но вот в отдалении я услышал нерешительные шаги. Что было и неудивительно — разве могла она предположить, а тем более догадаться, что я без приглашения заявлюсь к ее дверям в такой час? Но когда я ощутил ее сомнения с той стороны двери, касавшиеся вопроса о том, следует ли отозваться на неожиданный звонок, осведомившись, кто это или попросту игнорировать неизвестного визитера, я решительно надавил на свистящий звонок и сказал, приникнув к дверной щели:

— Это я. Всего лишь я. — И желая помочь ей решиться на то, чтобы откинуть засов, добавил: — Ты ведь разыскивала меня.

Дверь отворилась. Она была одета во фланелевую ночную рубашку, поверх которой она натянула толстый зеленый свитер Лазара, прическа была в беспорядке, а по рдеющим пятнам на щеках и тусклому мерцанию глаз я понял, что у нее температура и немалая; это успокоило меня, поскольку, если бы оказалось, что телефонный звонок и на самом деле означал зов любви (или, по крайней мере, мог означать ее), в любом случае, мое появление здесь было не только правильным, но и вполне своевременным.

— Они таки оставили тебя одну! — Этот невольный крик, сорвавшийся с моих губ и бывший лишь выражением моего негодования, прозвучал, к собственному моему удивлению, на глубоко сочувственной ноте.

— Кто оставил меня? — спросила она, нахмурившись; выражение негодования явно читалось на ее лице, возможно, потому, что она чувствовала: в глубине души я продолжал думать о Лазаре как о том, кто не имел права оставлять ее одну.

— Я думал… — заикаясь выдавил я, — что Эйнат, или… — тут я окончательно замолчал, решительно не в силах вспомнить, как зовут ее сына. Но она, разумеется, немедленно поняла и сразу бросилась на его защиту.

— Он солдат, — сказала она. — И должен был вернуться на свою базу.

На лице ее не было даже намека на улыбку, а голос прозвучал враждебно. Означало ли все это, что она сердится на меня? Я чувствовал прилив радости, сопровождаемый тенью страха, и в то же время в ее голосе я явно различил и выделил нотку нетерпения, с которой она время от времени обращалась в Индии со своим мужем.

— Так ты искала меня или нет? — настойчиво переспросил я, словно ни о какой ее болезни уже не шло и речи, стараясь заставить ее видеть во мне, стоявшем перед нею, вовсе не врача по вызову, а молодого, полного сил и желания любовника.

— Да, я искала тебя, — мрачно подтвердила она, точно так же, не обращая внимания на свою болезнь. И, как если бы я поклялся отныне нести за нее полностью всю ответственность и в любую минуту быть рядом, обиженно добавила: — Так где же ты все это время прятался от нас?

Оказавшись в позиции невинно оскорбленного в этой странной ситуации и с учетом последних ее слов, прозвучавших в этой короткой фразе, я, отбросив все сомнения и чувствуя, как растет и крепнет во мне уверенность, что сейчас и прозвучал тот долгожданный сигнал, о котором я столько грезил с момента того вечернего разговора с секретаршей, я с силой притянул ее к себе, чувствуя, как она становится невесомой в моих железных объятьях. Был ли тому виной аромат, исходивший от каждой клеточки ее тела, или могучая поддержка вселившейся в меня души Лазара — сказать не могу. Теперь, когда я прикасался к ней, я понял что ее лихорадка была неподдельной и тревожащей, и что сама она не понимала, насколько серьезно ее положение. По ее коже, очень сухой и горячей, без малейших признаков пота, можно было предположить, что здесь имеет место вирусное заболевание, против которого никакой антибиотик, включая те, что имелись в моем медицинском наборе, не эффективен. Несмотря на толстый свитер Лазара, она дрожала, и я знал, что если я начну настаивать, чтобы она сняла его, дрожь ее только возрастет. А потому я поступил иначе: опустился перед ней на колени и уткнулся головой ей в живот, надеясь возбудить в ней желание.