Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Этой ночью, в старой моей комнате, Микаэла дала мне недвусмысленно понять, что хочет заняться со мною сексом, — идея, которая показалась мне не только легкомысленной, но и небезопасной, поскольку мою мать всегда отличал чуткий сон, а крики Микаэлы во время оргазма могли разбудить весь дом. Я знал, что мать была весьма встревожена той абсолютной откровенностью, с какой Микаэла во время ужина поведала моим родителям о своих склонностях, имевших место в прошлой ее жизни в последние годы, из чего легко можно было сделать вывод, что наиболее достойным из всего она считает работу с врачами-добровольцами на тротуарах Калькутты. И при этом она, при первой же возможности, не упустила случая, чтобы не осведомить моих родителей о своих злоключениях во время учебы в средней школе, не высказав ничего, что позволило бы заподозрить ее в честолюбивых замыслах продолжить свое образование в обозримом будущем. При всем при этом она продолжала излучать обычную свою уверенность и независимость, нисколько не умалявших впечатления от ее вежливости и хороших манер, и все же я не сомневался, что разговорами этими моя мать была огорчена, и что после того, как отец уснул, не случайно, не в силах уснуть сама, она долго еще бродила по дому, так что, я думаю, со стороны Микаэлы, было нечестно настаивать на совокуплении в этих неблагоприятных обстоятельствах, особенно с учетом того, что следующей же ночью мы окажемся наедине в моей тель-авивской квартире.

Не тут-то было.

— Это твой отец виноват, — говорила она, целуя меня с нарастающей страстью. — Он настоял, чтобы я попробовала вина… А когда я выпью, то схожу с ума от желания. — И руки ее все настойчивей продолжали меня ласкать. Но и я уперся.

— Ты разбудишь весь город. — Она попыталась — не слишком уверенно, разубедить меня.

— Я могу кончить, не издав ни звука.

Но я ей не верил, потому что в последний раз она так кричала и стонала, что, хотя мне это и нравилось, мне пришлось зажать ей рот. Так что я не хотел, чтобы до родительской комнаты за стеной донесся от нас хотя бы единый звук.

— Ну, Бенци, — не унималась Микаэла.

— Я сказал — нет.

В своей неудовлетворенной страсти Микаэла долго еще продолжала вертеться на моей подростковой кровати даже после того, как мне удалось уснуть, — сама она сумела это сделать лишь под утро, когда я сел за завтрак со своими родителями, которые настроились услышать от меня о моих намерениях, — при условии, что они были ясны мне самому. Но что я мог им сказать? Едва ли мог я намекнуть на мою истинную страсть — жену Лазара, страсть, которая преследовала меня даже здесь, в эту минуту, в прохладном, напоенном весной воздухе Иерусалима с ароматом роз, распустившихся в его садах. Еще меньше мог я сказать им, что женитьба, к которой я готовился все более серьезно, была лишь средством обеспечить безопасность той невероятной женщины, которая заполняла все мои мысли, и которую я должен был защитить от себя самого.

А потому, прежде чем им представился случай перейти к вопросам, я сам попросил их высказаться об их впечатлении от Микаэлы. Как я и предполагал, отец, поспешивший высказаться первым, не увидел у нее никаких недостатков.

— Сплошные достоинства, — сказал он. — Сплошные. Славная девочка. Она в полном порядке. И будет тебе сильной поддержкой, — заключил он с уверенностью, вообще-то несвойственной ему в подобных вопросах. — И она совсем не выглядит избалованной, несмотря на то, что она такая изящная, — добавил он и неожиданно покраснел. К моему удивлению, мать тоже отозвалась о ней в доброжелательном духе.

— Я согласна. Может быть, потому, что она сама не слишком ясно представляет, чего она хочет, она и не может пока что найти своего места в мире, предпочитая плыть по течению. Но я уверена, что стоит ей родить, она бросит якорь и станет хорошей матерью.

Загадочно, как это мать безошибочно почувствовала то, о чем я не мог даже помыслить, пусть даже это в то субботнее утро было уже свершившимся фактом и существовало в виде двухнедельного эмбриона в матке молодой женщины, спавшей в эту минуту в кровати, в которой сам я провел столько лет. Три месяца спустя, уже после моей свадьбы, когда я сказал своим родителям о беременности Микаэлы и напомнил матери о ее словах, восхитившись ее интуицией, она решительно отклонила мои восторги и сказала:

— Об интуиции не может быть и речи. Тогда я ни о чем даже не подозревала. — Голос ее звучал при этом довольно сердито, быть может, потому, что, несмотря на то, что она понимала Микаэлу, у которой могли быть причины, чтобы скрывать от меня свою беременность, она не могла избавиться от ощущения, что к факту появления ребенка мы относимся достаточно безответственно. — Не только вы и ваши чувства существуют на свете. Этот ребенок тоже является человеческим существом.

И это поразило меня. Странно было слышать, как она, подобно Микаэле, отзывается о крошечном зародыше как об уже полностью сложившимся существе. Однако дело было в том, что моя мать была права. Микаэла и на самом деле подвергала себя опасности, трясясь и подпрыгивая позади меня на мотоцикле и подбивая меня до предела увеличивать скорость, что граничило с безрассудством — даже без ее беременности. Если бы, обнаружив это, она поставила меня в известность хотя бы через полтора месяца после нашей встречи, я бы запретил ей садиться на мотоцикл и, возможно, поменял бы его на автомобиль, что я в конечном итоге и сделал.

Ну а пока мы еще окончательно не расстались с моей любимой «хондой», мы провели немало времени, носясь по дорогам страны, особенно после того, как я намекнул ей о своем намерении поговорить с ней о делах, касающихся брака. Я не собирался откладывать этот разговор в долгий ящик и приступил к нему после нашего второго посещения Иерусалима ранним субботним утром на середине пути в придорожном трактирчике неподалеку от аэропорта, возле которого мы, как правило, останавливались. Она сидела напротив большого зеркала, висевшего на стене за прилавком, в черном своем защитном шлеме, который лишь усиливал сияние ее огромных глаз, чуть-чуть укрупняя лицо, которое, по ее собственным словам, было для таких глаз слишком маленьким и изящным. Она не была удивлена моим предложением, может быть, уверенности ей придавало ощущение, что она понравилась моим родителям, несмотря на ее неудачи на почве образования, отсутствие профессии и необъяснимую тоску по Востоку. Внутреннее чувство говорило ей, что мое желание поскорее вступить в брак, не вполне напрямую связано с нею и, может быть, не очень понятно даже мне самому, но покров таинственности и какой-то двусмысленности, исходивших от столь рационального, как я, человека, только придавали мне в ее глазах дополнительную привлекательность. Я поцеловал ее в лоб, ощущая твердую поверхность шлема в своих ладонях, и от всей души хотел найти в себе силы, чтобы произнести слова: «Я тебя люблю», — но рот мой отказался произносить их. Вместо этого я сказал нечто более обтекаемое: «Мы любим друг друга», — что и на самом деле было более правильной и честной формулировкой в данном случае, поскольку эта любовь, которая принадлежала другой, совершенно невероятной женщине, находилась меж нами на столе, подобно великолепно приготовленному блюду, которое она имела право попробовать. Она слушала меня внимательно, а затем, после некоторого раздумья, сказала: