Дёрдь Конрад - Соучастник

Зря меня вытурили из клиники, неправильно это: там я был на месте. Здесь — тревоги, необходимость выносить суждения, там — тело и воспоминания. Живя в этой квартире, я бы двигался вверх, а тот, кто идет вверх, на самом деле идет вниз. Здесь меня снедало бы желание, чтобы в мировой обществоведческой литературе меня цитировали еще больше, ссылались на меня еще чаще. А мне ведь пора уже выйти за пределы авантюр восточноевропейской интеллигенции: ирония, которой заражает человека койка в больнице для душевнобольных, отбрасывает свой свет далеко за границы и рамки любой диктатуры. На самые трудные вопросы официальных ответов не существует. Я уже мало чего жду от какого-то иного соотношения собственности и власти. От оценочных категорий своего мозга я сам несчастен больше других. Смотреть на людей с научной точки зрения — все равно что не видеть их. Абстрактный метод мышления может быть точно таким же агрессивным, как и сама мысль. Я уже дал себе столько плохих советов, что предпочел бы советов не давать вообще. Быть ответственным пускай за одного человека, даже за самого себя, дело довольно трудное. Вот я и пячусь спиной: от науки — к теплому локтю сидящего рядом. Сочувствие нельзя открыть, его можно только практиковать.

Итак, я возвращаюсь в клинику: лучше быть сумасшедшим, чем ученым. Телу моему приятно работать в саду, складывать стену из кирпичей; хлеб насущный я себе заработаю, что-то останется и для других. Работать — хорошо; труд — ни честь, ни позор: работать так же естественно, как ходить пешком. Хороший каменщик — тот, кто любит класть кирпичи; хороший шут — тот, кто любит валять дурака. Из пожитков своих, которые я унесу на одном плече, я всегда что-нибудь где-нибудь оставляю. Мне хочется быть очень легким, избавиться от излишков. У меня и веса, и одежды, и жилплощади больше, чем мне необходимо. Несколько сотен любовниц; это ж вспомнить всех — и то какой труд! Нагота их была вопросом: хочешь со мной жить? В конце концов я отвечал каждой: нет. В стареющем теле моем желание — редкий гость; сон мой — глубже, утро — свежее, если я провожу ночь один. Нечаянное движение руки по направлению к другому лицу и сегодня мне интереснее, чем сексуальные битвы и праздники.

Я возвращаюсь назад, в юдоль покоя, откуда я вышел в дорогу; возвращаюсь в постель, с которой не обязательно вставать; бегу туда, где едят по звонку. Назад, к похожим на меня сумасшедшим, туда, где бытие мое не стоит под вопросом. Все там — теплое и влажное, как нечто такое, что способно лишь принимать в себя, ибо всегда оказывается внизу. Там слюнявый идиот или старуха с постоянно слезящимися глазами — мне брат и сестра. Я уже не борец, не враг даже тому, кто воображает себя моим врагом. Я — искуситель, который зовет остальных чувствовать себя прекрасно, когда они расстаются с самими собой. Собственные похождения интересны мне меньше, чем мое окружение. Безоружным я чувствую себя лучше, чем с оружием. Лично для меня религиозным войнам конец: религий на свете столько, сколько людей. Моя религия — то же, что история. Над жизнью нашей висит единственный приговор; приговор этот — сама жизнь. Мы приговорили себя к тому, чтобы сидеть на скамье в сумасшедшем доме. Или меня упрячут туда другие, или я упрячу себя сам. Там мне легче всего себя вытерпеть. Там я — не раб миража собственных успехов. Дикая конопля растет и вдоль канав, дым ее в трубке уводит меня к моему соседу, а не в величайшие города мира.

Я доверяю себя всему, что еще может произойти. Отдаю себя в руки директора и санитаров: может быть, потому, что то, что другие считают злом, для меня, напротив, добро. Я люблю не только сумасшедших, но и наших стражей. Если я не боюсь их, они не так агрессивны. Они — довольно интересные, иногда милые люди. У них много забот, им скорее нужна должность, чем работа, скорее редкое, чем будничное. Их тревожит судьба правовых норм; они несут в себе совокупное знание аппарата и выдерживают его короткие замыкания. Я, человек сплошных неудач, понимаю их нежелание смириться с крахом. Линии их судьбы иной раз странно закручиваются: такой задалась у них жизнь. Я молча желаю им, обреченным на поражение, побольше душевных сил. Я уже прожил, наверное, три четверти своей личной истории. Оставшееся время я хотел бы потратить на спокойные — такой покой испытывает человек, лежащий в очень соленой воде, — воспоминания. О будущем я знаю немного, куда больше — о прошлом, а потому охотнее провожу в нем время. Сознание мое устремляется к своему центру, до воображаемого сияющего яйца, где части уже слиты воедино. Если заплывешь далеко от берега, прибереги какие-то силы и на обратный путь. Я уже плыву назад, домой, к светлому берегу.

Я возвращаюсь в клинику, а брат пускай делает, что его душе угодно. Убийство, самоубийство, пожалуйста; но за собственный страх и риск. Если после Тери он покончит с собой, то просто вернет долг. Я не могу, да и не хочу становиться самоубийцей вместо него; мне пока не так срочно убраться отсюда. Его привезут в наш родной город; я буду стоять, в черном, за его гробом, у могил отца и деда, и произнесу по нем поминальную молитву. А короткую эту отсрочку он пускай проведет один; перед смертью чуть-чуть одиночества очень даже кстати. Но я и не стану его искать — чтобы он не попал в руки полиции. Если бы у меня было хоть смутное представление, где он сейчас, и я бы туда направился, — сыщики, что не отцепляются от меня, тут же напали бы на его след. Дани, пойми, сейчас и для тебя лучше всего, если мы оставим друг друга в покое. И вообще, что это за дурацкие выходки? В семье нашей никогда не было обычая душить молодых женщин. Наш боров отец, правда, отвешивал при случае оплеуху-другую, но руки свои, огромные, как лопаты, все же держал в узде. Благородный брат мой, до чего же вы докатились! Вспомните, дорогой, нашего деда: это был человек с куда более светлой головой, чем наши с вами забубенные головы! Вам, братишка, не хватило таланта даже на то, чтобы выбрать женщину, с которой стоит прожить жизнь. Мне вот — хватило, чтоб выбрать, но не хватило, чтобы прожить. Дедушка и выбирать, и жить умел лучше. С дедом нельзя было делать все то, что женщины делали с нами. Он только глянет на них — и вес его взгляда изгоняет всю дребедень, которой вечно набиты их головы. Но верно и то, что дед наш был хорошим мужем бабушке; кроме этой женщины с крутым телом и крутым же характером, у него были только друзья, родня, дети, внуки и Бог. В черной своей шляпе, пиджаке, белой рубашке, с ухоженной бородой он и выглядел элегантнее, чем мы; зимой не зяб, летом на лбу его не выступало ни капли пота. Этого старого господина трудно было не уважать. Но если бы бородатая его тень проплыла сейчас мимо и я бы спросил, искать ли мне тебя, боюсь, он бы кивнул утвердительно.