Стефани Осборн - Мамины ложки

Генри фыркает и переворачивается вниз лицом. Мама надевает пальто. Открывает дверь в гараж. Ты ведь никогда этого не сделаешь, думает Линди, ты никогда никуда его не отправишь, несмотря на глаза–аквариумы и поникшие плечи. Мама выходит, ни слова больше не говоря, и брат с сестрой слышат, как заводится двигатель, как гудят, поднимаясь, железные ворота, выпуская ее, освобождая, давая сбежать к мистеру Логану.

Генри встает с пола.

— А не съесть ли мне ножик? — спрашивает он у Линди. Та просто еще раз проводит рукой по его волосам. У нее нет для него ответа. Что он думает о маминой угрозе? По глазам ничего не поймешь. Она продолжает гладить его по голове и думает о шраме, который пересекает ему весь живот. Блестящий розовый рубец на коже. Полгода назад Генри сделали операцию — вытащили из внутренностей все железо. Хирург сказал, что внутри язвы никогда полностью уже не зарастут. Он пытался объяснить маме, как это вредно для здоровья мальчика, а та просто смотрела, как ее сын спит после наркоза. Рыжие волосы — такие яркие на больничной подушке.

— Я спать пошел, — говорит Генри. Линди кивает и убирает руку с его головы. Он выбегает из кухни. Линди не может не думать о маминых словах — правда ли она не шутила, правда ли может отправить Генри в специальную клинику? Наверное, нужно, чтобы такое и папа разрешил? Мама ведь не может одна принимать такие решения. А папу для этого сначала нужно найти.

Минуты тянутся. Линди встает — у нее затекла нога. Прихрамывая, идет в гостиную. Никого. Она на цыпочках заходит в комнату Генри. В темноте раздается тихое хныканье: брат скорчился на кровати, с головой накрывшись одеялом. Он плачет некрасиво — красные пятна по всему лицу, мокрому, скользкому.

— Генри, Генри, ну не плачь же, — говорит Линди, но он не слушает. Она сидит на его кровати и механически гладит его по голове. Он что–то бормочет в ответ: его отправят, а он ножик съест, а мистер Логан все равно жирный. Только бы плакать перестал, думает Линди.

На этой неделе мама прячет ложки в глубине своего чулана с одеждой, и Линди крадет одну из коробки, потом забирается к Генри под одеяло и ложкой разжимает ему зубы. Через секунду всхлипы стихают, слышится чмоканье. Линди смотрит на брата — его губы впились в ложку, — и вспоминает, что он тогда сказал, придя в себя после наркоза. Мама плакала мама, а его слова повисли в тишине маленькими холодными перышками — словно какая–то птица развеяла пух над больничной кроватью.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила мама. А Генри ответил:

— Внутри… больно…

Линди смотрит, как засыпает ее младший брат: ложку он сосет так, будто хочет ее проглотить. Линди встает, идет по коридору в ванную, где островок света такой яркий, что больно глазам. Она плещет холодной водой в лицо, нащупывает полотенце, и взгляд останавливается на зеркале.

Она смотрит, не отрываясь. И отражение смотрит, не отрываясь, на нее. Линди рассматривает себя, пристально, искательно. Подбородок, нос, глаза… на глазах она замирает, едва не утыкаясь носом в холодное стекло. Может, если смотреть очень долго, найдется хоть какая–то подсказка, может, станет хоть немного легче? Хоть какая–то подсказка. Изнутри.

Но глаза не отвечают ей ничего, и через две минуты Линди гасит свет. Она знает, где мама хранит старую бритву с присохшими рыжими волосками.