Кристина Арноти - Африканский ветер

Все персонажи этого романа, равно как их имена или характеры, вымышлены, а совпадение или схожесть с реальными людьми, ныне здравствующими или усопшими, всего лишь случайность, поскольку автор этого не хотел и к этому не стремился.

Секретарша Сэнди входит в мой кабинет, охраняемое от внешнего мира святилище, как только я отключаю входящие звонки.

— Извините, но теперь этот человек высказывает угрозы. Если вы его не выслушаете, он организует пресс-конференцию перед воротами вашего имения…

— Ему надоест, Сэнди.

— Не думаю. Если установить, откуда он звонит, можно было бы узнать, кто он такой, и арестовать его…

Но это мне вовсе не нужно. Человек, который мне звонит, знает нечто важное. Но лучше умереть, чем поддаться на шантаж.

— Скажите ему, что не нашли меня. Кстати, я уеду домой пораньше…

Она смотрит на меня.

— Разрешите высказать свое мнение?

— Да, если оно приятное.

— Вы смелый человек…

Мои секретарши любят меня не зря: я вдовец их бывшей хозяйки. Их волнует эта столь трагически прерванная история любви французского инженера и наследницы империи Фергюсона. Я — мужчина тридцати семи лет, довольно высокого роста, слегка загорелый, трудоголик, храню достойную подражания верность жене, так внезапно покинувшей этот подлый мир. Еще три дня — и я стану единственным законным наследником Энджи, обладателем одного из крупнейших состояний США.

— Могу ли я вам помочь?

Ее зеленые с желтым отливом глаза полны грусти.

— Я борюсь со своей печалью, Сэнди. Когда-нибудь и печаль умрет… Я должен быть сильнее ее.

— Вы — исключительный человек, — говорит она.

Если бы она знала, насколько она права!

Я укладываю в стопку документы на письменном столе на тридцать восьмом этаже в башне из стекла и стали, гляжу в окно. Наполненный грязью сиреневый воздух Лос-Анджелеса похож на густую массу. Через три дня административный совет назначит меня президентом компании, и я вечером того же дня переселюсь в кабинет покойной жены.

Я беру портфель, иду через соседнюю комнату, где работают секретарши, и кожей ощущаю на себе их взгляды. Едва я выходу из башни, ко мне тихо подкатывает «кадиллак». Его водитель, парень с восточной стороны, выскакивает из машины и приветствует меня жестом чрезмерного почтения. До поступления к нам на работу он служил у одного судовладельца и его любовницы.

Мы покидаем деловой центр Лос-Анджелеса и едем по направлению к Беверли-Хиллз. Я делаю вид, что читаю документы, но меня душит страх. Все может еще от меня ускользнуть: и состояние, и высшее сладострастие власти. Я уверен, что человек, преследующий меня по телефону, шантажист, но почему он так долго ждал? Когда и что он смог узнать в течение этого года моего вынужденного бездействия?

Меня воротит от запаха лосьона после бритья. Но парижский проходимец, удачливый выскочка не имеет права требовать от своего шофера не душиться. Отвернись удача, и я был бы на его месте. И что тогда?

И снова нахлынули воспоминания: неподвижная женщина на моих руках… Моя одежда залита кровью. Борьба со скалами. А затем — Кения. В сознании моем сидит труп, а в голове — Африка. Я кажусь человеком сильным, но я просто ловкий, мои гордость и чувственность делают меня уязвимым. Я ощущаю, как ветер бросает гигантские волны Индийского океана на коралловый риф, как они разбиваются и в тот же миг разлетаются сверкающей водяной пылью. Я вижу бескрайнюю саванну, испещренную одинокими кустами акации. Я вижу, как некий лев увеличивается в размерах, застилает весь горизонт и становится облаком.

Шофер посматривает на меня через зеркало заднего вида. А может, это он пытается меня шантажировать? Глупо. Мы подъезжаем к Беверли-Хиллз. Дом Энджи стоит на холме в полумиле севернее бульвара Сансет. Узкая улочка, ворота с ежедневно меняющимся кодом открываются по сигналу пульта дистанционного управления. Едва въехав на территорию и миновав будку охранника, приветствовавшего меня из своей стеклянной клетки, я выхожу из «кадиллака». Посменно с вышедшим на пенсию полицейским охранник наблюдает на четырех экранах за парком и различными выходами из дома.

Я иду через лужайки, обрамленные вековыми деревьями, касаюсь ботинками бордюра цветочных клумб. Ни одно мое движение не ускользает от телекамер слежения. Острым носком ботинка, шедевра ручной работы итальянских обувщиков, я поправляю камушек, делая вид, что для меня важна гармония камней. Потом охранник сможет сказать обвинителю, что «только человек со спокойной совестью может заниматься такими мелочами». «Не надо комментариев, только факты», — скажет на это судья.

Я вижу заброшенный теннисный корт, а чуть дальше — бассейн, вот уже несколько месяцев стоявший пустым. В начале моего вдовства я время от времени плавал в нем, но мне все время казалось, что я могу наткнуться на плавающее там тело. Энджи всплывала из глубины и улыбалась мне. На ее лбу были пряди мокрых волос.

Я прохожу мимо забора из живых растений, отделяющего нас от соседнего участка. Отсюда с одной и с другой стороны можно поздороваться с соседями. Я прохожу рядом с кухней, напичканной достойной космического применения аппаратурой. Я вижу розарий Староффа, известного в шестидесятых годах актера. По слухам, он болен СПИДом. Мне наплевать на Староффа, но вдовцы склонны к доброте. Он стоит посреди своих цветов, и я приветствую его жестом руки. Он тоже поднимает руку, но с большим трудом. Он худ и полупрозрачен, скорее похож на китайскую тень, чем на человека.

За этот год я понял, что угрызения совести вкупе со страхом подтачивают организм сильнее, чем все болезни. Для всех, кто меня окружает, я здоров. Но иногда мне хочется выть от страха, да-да, от страха. Я как-то попытался рассказать об этой невыносимой душевной боли своему другу-психиатру. «Пройдет года три, пока вы оправитесь от такой потери, — сказал он мне — Чем сильнее люди любили, тем дольше они страдают. Но постепенно память об Энджи сотрется. Начинайте выходить на люди с друзьями, говоря о ней, старайтесь подавлять волнение. А если вы не почувствуете улучшения, приходите ко мне, поболтаем». Он смотрел на меня взглядом гурмана: за сто пятьдесят долларов в час он сможет облегчить мои страдания… Несмотря на то что у меня есть деньги, я реагирую, как бывший бедный европеец: считаю, складываю, вычисляю. Рожденные в богатстве люди тоже экономны, но по-другому Они не испытывают атавистический страх перед нищетой, но не хотят, чтобы их принимали за идиотов.