Карсон Маккаллерс - Отражения в золотом глазу

В это зеленое сумасшедшее лето Фрэнки было двенадцать лет. Так случилось, что именно этим летом она надолго оказалась от всего в стороне. Не была членом клуба и вообще ни в чем не принимала участия. Она чувствовала себя какой-то неприкаянной, как человек, который отирается в чужих дверях, и ее мучили страхи. В июне деревья стояли опьяняюще зелеными, но позже листья потемнели, и город тоже потемнел и съежился под слепящим солнцем. Поначалу Фрэнки хваталась то за одно дело, то за другое. Тротуары утром и к вечеру казались серыми, но полуденное солнце наводило на них глянец, асфальт нагревался и начинал блестеть, как стекло. Постепенно тротуары так накалялись, что жгли Фрэнки пятки, вдобавок ко всему у нее начались неприятности. У нее было так много личных неприятностей, что она предпочитала сидеть дома, где не было никого, кроме Беренис Сэйди Браун и Джона Генри Уэста. Они сидели втроем за кухонным столом и без конца говорили одно и то же, и к августу слова уже сами собой рифмовались и теряли смысл. Казалось, что каждый день всему наступает конец и мир застывает в неподвижности. Это было не лето, а какой-то больной зеленый сон или безмолвные безумные джунгли под стеклянным колпаком. Но вот в последнюю пятницу августа все изменилось, да так неожиданно, что Фрэнки до вечера ломала над этим голову, но так ничего и не поняла.

— Все так странно, — сказала она, — все вышло так странно.

— Вышло? Что вышло? — спросила Беренис.

Джон Генри молча слушал и наблюдал.

— Просто голову сломала.

— Над чем?

— Над всем, — ответила Фрэнки.

— По-моему, просто солнце напекло тебе макушку, — заметила Беренис.

— По-моему, тоже, — прошептал Джон Генри.

Фрэнки чуть не согласилась, что, пожалуй, так оно и есть. Было четыре часа дня, в мрачной квадратной кухне стояла тишина, Фрэнки сидела за столом, прищурив глаза, и думала о предстоящей свадьбе. Ей виделась притихшая церковь, причудливый снег косо падает на витражи. Жених — ее брат, с ярким пятном на месте лица. Невеста, тоже безликая, рядом с ним в длинном белом платье со шлейфом. Что-то в этой свадьбе вызывало у Фрэнки ощущение, названия которому она не знала.

— Посмотри-ка на меня, — сказала Беренис. — Ты ревнуешь?

— Ревную?

— Ревнуешь, потому что твой брат женится?

— Нет, — ответила Фрэнки. — Просто я еще никогда не видела двух таких людей. Когда они вошли сегодня в дом, у меня появилось такое странное чувство.

— Ты ревнуешь, — заявила Беренис. — Иди и посмотри на себя в зеркало. Я все поняла по цвету твоих глаз.

Над раковиной в кухне висело мутное зеркало. Фрэнки посмотрелась в него, но увидела свои, как всегда серые, глаза. В то лето она так вытянулась, что выглядела долговязым уродцем: плечи узкие, ноги слишком длинные. Она носила синие шорты и майку и ходила босиком. Ее подстригли под мальчика, но уже давно, и сейчас в ее волосах даже пробора не проглядывало. Отражение в зеркале было искаженным, но Фрэнки хорошо знала, на что она похожа. Подняв левое плечо, она обернулась.

— Таких красивых, как она, мне еще не приходилось видеть, — сказала она. — Не могу понять, как все это вышло.

— Чего не можешь понять, дурочка? — спросила Беренис. — Твой брат приехал домой с девушкой, на которой собирается жениться, и сегодня они обедали вместе с тобой и с твоим папой. Их свадьба будет в это воскресенье в доме ее родителей в Уинтер-Хилле, [1] Уинтер-Хилл (англ.) — Зимний холм. и вы с папой поедете на свадьбу. Вот и все. Так что тебя тревожит?

— Не знаю, — ответила Фрэнки. — Но могу поручиться, они с толком проводят время.

— Давайте и мы с толком проводить время, — предложил Джон Генри.

— Это мы-то с толком? — переспросила Фрэнки. — Мы?

Они все так же сидели за столом, и Беренис сдавала на троих карты для игры в бридж. Сколько Фрэнки помнила, Беренис всегда служила у них кухаркой. Беренис была очень черной, широкоплечей и низенькой. Она говорила, что ей тридцать пять лет, но утверждала это уже года три. Волосы она расчесывала на пробор, заплетала в косички и прилизывала кремом, лицо у нее было плоское и спокойное. Только одно портило внешность Беренис — ее левый ярко-голубой стеклянный глаз. Он дико смотрел в одну точку, выделяясь на ее темном спокойном лице, и никто на свете не мог понять, почему она выбрала именно голубой глаз. Ее правый черный глаз смотрел печально. Беренис сдавала неторопливо, облизывая большой палец, когда засаленные карты слипались. Джон Генри следил за каждой картой, пока Беренис сдавала. Его голая незагорелая грудь покрылась капельками пота, на шее у мальчика висел на шнурке крохотный свинцовый ослик. Фрэнки он доводился двоюродным братом и целое лето обедал у них и оставался до вечера или приходил ужинать и оставался ночевать, и Фрэнки никак не удавалось спровадить его домой. Для своих шести лет он казался очень маленьким, но зато таких больших коленок, как у него, Фрэнки ни у кого не приходилось видеть, и на одной из них обязательно красовалась царапина или повязка: он вечно падал и обдирал себе что-нибудь. Лицо у него было маленькое, белое, и он носил крошечные очки в золотой оправе. Он очень внимательно следил за каждой картой, потому что сильно проигрался — его карточный долг Беренис составлял больше пяти миллионов долларов.

— Червы, одна, — сказала Беренис.

— А я пики, — сказала Фрэнки.

— И я хотел пики, — сказал Джон Генри. — Я как раз собирался объявить пики.

— Значит, тебе не повезло. Я объявила их первой.

— Дура! — крикнул он. — Это нечестно!

— Не ссорьтесь, — вмешалась Беренис. — По правде говоря, не думаю, что у вас такие карты, чтобы из-за них спорить. Говорю, червы, две.

— А мне все равно, — сказала Фрэнки. — Для меня это несущественно.

Это действительно было так — в тот день она играла совсем как Джон Генри и ходила с первой попавшейся карты. Они сидели в кухне, печальной и безобразной. Джон Генри украсил ее стены, куда только мог дотянуться, причудливыми рисунками. От этого кухня смахивала на палату в сумасшедшем доме. Фрэнки тошнило от этой кухни. Она не знала, как называется то, что с ней творилось, но чувствовала, как ее сжавшееся сердце колотится о край стола.

— Все непостоянно в этом мире, — сказала она.

— Почему ты так думаешь?

— Я хотела сказать — стремительно, — поправилась Фрэнки. — Все так стремительно меняется.

— Ну, не знаю, — покачала головой Беренис. — Для кого стремительно, а для кого и нет.

Фрэнки прикрыла глаза, и собственный голос казался ей шершавым и доносящимся откуда-то издалека: