Николас Борн - Фальшивка

Она выключила свет во всех комнатах, оставила лишь две горящие свечи на каминной полке. Запахло кофе, она разлила по рюмкам коньяк. Спросила, напомнив, что уже предлагала это раньше, не хочет ли он вместе с ней пойти в соседний дом, там есть подвал. Она заметила, что люди в том доме покидают квартиры. Сама она предпочла бы остаться здесь.

– Но решать тебе, – сказала она.

– Нет, я не хочу ничего решать. Давай просто останемся, зачем принимать какие-то решения.

– Мы успеем, если что, перейти туда, – сказала она. – Если дело пойдет еще хуже.

После кофе с коньяком они выпили еще вина, и обоих охватила непонятная пылкая поспешность или задор, возраставший с каждым новым ударом, от которого сотрясался дом. Ариана сказала, что в последние месяцы уже раз десять пришлось вставлять вылетевшие оконные стекла. Он смотрел на нее долго, неотступно, и каждая секунда, их секунда, когда они вместе, была полна этой неотступности. Хорошо бы понять, сможет ли он спокойно пережить все, что бы ни случилось. Шел одиннадцатый час. Они сидели рядом, совсем близко, на диване. Его тянуло к ней, но как раз поэтому он думал – нельзя, нельзя касаться. Она положила руку ему на плечо, и без всякой задней мысли он рассказал о пережитом вчера вечером, ничего не прибавив. В рассказе время предстало как невероятно насыщенное, каждая секунда была наполненной, каждый миг – плотно пригнанным к следующему. Даже передышки, когда он просто сидел в отеле, теперь, постфактум, стали элементами драматургии, необходимыми паузами. Упомянув об их вчерашнем телефонном разговоре, он почувствовал тепло в груди. Вспомнил Рудника, рассказал о нем Ариане. Рудник – чудовище, немец, кошмарный, чудовищный тип, здесь, в Ливане, у него какие-то подозрительные знакомства и связи, он чего-то ждет, какого-то часа, несомненно, это чувствуется во всем: он ждет своего часа. Говорил о Руднике, а думал почему-то о Хофмане – как тот стучится в его номер и, не получив ответа, прислушивается, приложив ухо к двери.

Ариана спросила о его жене и тут же добавила:

– Если не хочешь, не рассказывай.

– О да, – сказал он, – непростая задача. – Хотелось ответить лишь чуточку недовольным тоном, а получилось совсем не то – вроде обратил все в шутку.

– Нет, если не хочешь, не надо. Конечно, зачем же?

– Ну что ты. О чем тебе рассказать? Как она выглядит, чем занимается?

– Нет.

– Спроси конкретно, я отвечу на любой вопрос. – Почему бы и не поговорить о Грете, что тут плохого? Но доверительный, исповедальный тон, жалобы – ясно же, что ими кончится, – вот этого не надо бы. К чему? И вообще лучше бы ничего не рассказывать Ариане, просто быть с ней, не нужно, чтобы в их отношениях появились какие-то условия, да, лучше всего – не припутывать сюда прошлое, его прошлое. – Ну ладно, – сказал он. – Давай не будем об этом. О детях я тебе рассказывал раньше. А о ней мне не хочется говорить, да и пошло это. Конечно, пошло – ведь если начну, то непременно получится, что я, как следователь, что-то буду раскапывать о ней и о себе. Или буду сыпать ходульными фразами, или заикаться, каждое слово точно пинцетом выуживать.

Уже невозможно стало сидеть так близко и продолжать разговаривать, трусливо оттягивая минуту, когда их повлечет друг к другу, когда они лягут в постель. Но слова по-прежнему были изощренно осторожными, как будто шла игра, в которой партнеры ведут себя учтиво и строго придерживаются правил. Рано, рано, рано, все еще рано – оба говорят, говорят, и всему придают такое важное значение, и ко всем словам относятся так серьезно – до чего же она непонятна и до чего невыносима, эта нерешительность. Может быть, Ариана ждет, когда он наконец соберется с духом и перестанет скрывать от себя, чего хочет. Но в глубине души он чувствовал: сейчас было бы ошибкой уступить собственной прихоти, – ведь только прихотью это можно назвать. И он предложил пойти куда-нибудь, в бар например, если, несмотря на поздний час, найдется открытый бар. Ариана сразу согласилась.

Они вернулись довольно скоро. Открытый бар нашелся в Рушехе. Но если туда они поспешили, чтобы не быть наедине, то долго оставаться в баре не смогли из-за возбуждения, из-за мгновенно усилившейся тяги – как можно скорей обняться, прижаться друг к другу. Они бросили машину возле ворот и, схватившись за руки, пригнувшись, пробежали к дому и поднялись по ступенькам. Тут Ариана опять предложила пойти в подвал соседнего дома, но он в ответ даже не покачал головой.

Свежесть и чистота утра наводила на мысли о начале, во всем было ожидание чего-то нового, потому что солнце уже пригревало и брезжил мирный свет. Ариана отвезла его в отель. Сады были полны библейским струящимся светом, каждый проблеск в их глубине – точно крик ликующей радости. От Арианы, кроткой и притихшей, исходил мир. И от него тоже исходил мир. Даже люди, бродившие среди развалин, покинутые, столько претерпевшие, вновь принявшиеся за поиски, казалось, занимались самыми обычными, будничными делами. Машину остановил всего один патруль, бегло проверили документы. Очевидно, в утренние часы никаких серьезных событий здесь просто не бывает. Война бессильна против библейского света.

Взвинченность и усталость. Прекрасное чувство, как после одержанной победы. Они почти не спали, заснули часа на два перед рассветом, когда грохот на улице стих. Позавтракали, Ариана дала ему стеклянную пробирку с таблетками хинина, его все еще лихорадило и каждую минуту бросало в пот. Но сейчас настроение омрачалось лишь мыслью, что возле отеля надо выйти из машины и расстаться с Арианой. Как хорошо было бы очутиться вместе с ней где-нибудь подальше отсюда, в Аммане, в Дамаске. Навстречу проехал автомобиль с выбитым лобовым стеклом, лица водителя и пассажира были хорошо видны, различались четко, будто знакомые. А Грета далеко, лицо у нее совсем нечеткое, а у детей – они во дворе – лица бледные, смущенные. Как трудно думать обо всем сразу, мысли разбегаются, рассеиваются. Равнодушие растет день от дня; все – равно и равно далеко. Ты выбит из привычной колеи, но абсолютно спокоен.

Ночью, в постели, они опять пили вино. Ариана оставила гореть ночник. Вой, визг, грохот разрывов часто раздавались совсем близко, где-то рядом, или будто над головой, будоража и подстегивая, словно наркотик, от него бурлила и пылала кровь, их кровь, которая лишь по воле случая не пролилась, не хлестала из ран. Язык развязался, он почувствовал, что может наконец говорить, может высказать, взволнованно высказать все – о том, кем она стала и что значит для него. Он смог говорить об этом именно тогда, не раньше и не позже, и все было правдиво, все было верно. Он лежал уткнувшись в плечо Арианы и говорил, говорил обо всем сразу, говорил, окутанный ее дыханием, говорил и слушал.