Николас Борн - Фальшивка

Бесчисленные смерти; цифры; переведенные на твой родной язык имена кошмара. Только не давай себе опомниться, лучше уж пиши в торопливом репортерском стиле, быстренько все перечисляя и сбывая с рук, помня о читателе, нельзя, чтобы ужасы слишком долго гуляли на воле без узды и поводьев, ужасы надо обуздать, а чем? – словами, тогда они и сами станут только словами. Каждая фраза пусть будет деловитой, сухой, факты, даже самые достоверные, излагай объективно. Написал: «Рай, в котором все это творится, эти прекрасные места еще долго будут напоминать о совершившихся здесь убийствах. О том, что люди совершают с другими людьми!» Написал о том, что убийства не преследуют каких-то явных политических целей, но, вне всяких сомнений, вызваны политическими причинами. Затем последовала беспощадная, резкая как по стилю, так и по содержанию атака на христианские кланы Ливана, сохранившие феодальный уклад.

Ты, коротышка, жирный паршивый софист, ты же все размазываешь, фактов можешь приводить сколько влезет – все равно они размазаны. О феодально-христианских семействах – тут все правильно, но как раз то, что ты правильно их оцениваешь, лишь ухудшает дело, потому что ты не видишь силы, которую им можно было бы противопоставить. В запасе у тебя лишь несколько затверженных еще дома фраз, которыми ты привык выражать свое возмущение. Возмущение… возмещение… Так бы сразу и сказал: возмещение затрат на возмущение.

Целый день он просидел в гостинице, раз двадцать пытался позвонить Ариане, безуспешно. Хофман будто сгинул. Вчера вечером он был очень оживленным и довольным, так как не сомневался, что сделал прекрасные снимки. Вернувшись в Бейрут, они договорились встретиться попозже вечером в баре, но когда он пришел туда, Хофмана уже окружала компания белокурых девиц. Посмотрел так, будто не знает, куда от них деваться. Видимо, до этой минуты буйствовал по обыкновению свирепо и весело.

Разговор зашел о кадрах, которые он снял во время расстрела отца и сына Гораиб, и Хофман с ходу придумал, как к ним подверстать текст, в общем весь «лэйаут». Свою идею решил по возвращении в Гамбург пробить любой ценой.

В газетах напечатали всего одно информационное сообщение о взятии Дамура. В нем говорилось, убитых триста человек. На второй полосе была довольно подробная заметка о расстрелах, которые устроили христиане в лагере заложников на пляже бывшего курорта Святого Симона, это произошло вчера вечером. В конце заметки высказывалось предположение, что мусульмане и палестинцы, вероятно, не заставят ждать и ответят аналогичным образом. И в самом деле, в двенадцатичасовых новостях передали, что палестинцы расстреляли заложников-христиан в Сабре. После четырех Лашен вышел из гостиницы и сразу перешел на другую сторону улицы, в тень. Глаза воспалились – покраснели и опухли. Снова вернулось ощущение, что во всем теле вибрируют, отзываясь болью, какие-то мембраны. Свет и шум наносили множество мелких уколов и тычков. Со всех сторон летели гудки автомобилей, казалось, эти звуки издают органы какого-то огромного цельного организма. Железные жалюзи на дверях и окнах магазинов наполовину подняты, хозяева лавок и кофеен готовятся принять посетителей. Меняла лишь чуть-чуть приоткрыл свое окошечко, и Лашен, наклонившись к этой узкой щели, в полумраке увидел блестящие глаза, почудилось – глаза стрелка. На углу Рю Садат сметены в кучу стеклянные осколки. На верхних этажах не осталось ни одного целого окна. И в других домах, подальше, многие окна забиты картонными листами или затянуты полиэтиленовой пленкой. Откуда-то вынырнул мальчишка, крепко схватил Лашена за рукав и потянул к своему табурету – почистить ботинки. Нахально заломил цену – пять лир. Лашен сбил ее до двух и дал мальчишке три. Потом, еще не решив, куда пойти, направился по улочкам, более или менее параллельным Рю Хамра, на саму эту широкую улицу не выходил, лишь временами видел ее в просветах между домами. Там торопливо бежали волны, напомнившие суетливую жизнь, которая раньше кипела в бейрутском порту. Казалось, все стремится к некой критической точке, все должно завершиться до определенного часа, и Лашен тоже зашагал быстрей, он решил вернуться в гостиницу; осталось отчетливое ощущение, будто не сделал чего-то очень важного, но надо было немедленно покинуть улицу, вырваться из зловонного и теплого, липнущего к коже воздуха. Все вокруг внезапно предстало оборотной стороной того, что он пережил вчера, явило суетливую ничтожность любых событий. От этой мысли, ясной и четкой, было не уйти, но в следующий миг она сама ушла, словно сама себя поглотила.

Когда он проходил мимо бара, ему помахал Рудник, который как бы случайно именно в эту минуту повернулся на высоком табурете. От отвращения заныло под ребрами.

– Где вы пропадали? – спросил Рудник и тут же сам ответил: – Знаю, знаю, в Дамур ездили. Ах, как жаль города! – Оказалось, Рудник когда-то бывал там с друзьями. – Неописуемо красивый город, прекрасные сады, дома, площади.

Лашен извинился и сказал, что торопится, мол, ненадолго оторвался от работы, решил немного пройтись.

– О да, актуальность, – сказал Рудник, – Любимая поговорка одного из моих друзей: самое устарелое – это вчерашняя газета. Но, может, не откажетесь выпить стаканчик, всего один, это не задержит вас надолго.

– Хорошо. Выпью мартини.

Сейчас все равно ведь никаких планов нет, подумал он, и не стоит принимать какие-то решения, пока не дозвонился до Арианы и не договорился с ней о встрече вечером.

Рудник снова заговорил. Он отнюдь не хотел бы показаться навязчивым и заранее просит извинить за нескромный вопрос, но все же ему очень хотелось бы узнать, действительно ли имела смысл их вчерашняя поездка в Дамур. И еще, сказал он, позавчера у него остался неприятный осадок, вероятно, он был излишне любопытен?

Ну да, зато теперь раздражала его фальшивая деликатность и подчеркнутая ненавязчивость. Просто невозможно ответить ему сейчас, не нагрубив. И действительно, на вопрос о поездке в Дамур ответил очень резким саркастическим тоном, но Рудник вроде не обратил на это внимания. Стоило ли ездить? Еще бы! Очень даже стоило. Переварить увиденное, конечно, непросто – слишком щедро их попотчевали, да и жирноваты куски, в смысле здорового пищеварения это не полезно. Что же в таком случае делает репортер, прошедший огонь и воду? А вот водой-то и разбавляет, разводит водицей материал, чтобы похолоднее был, да еще режет помельче, чтобы читатели восприняли информацию как фактически достоверное сообщение.

Закрыв за собой дверь номера и повесив на вешалку куртку, он почувствовал сильную боль в челюсти и десне. И сразу подумал об Ариане: боль – это телесный симптом его жадной тоски. Он явственно ощутил ее прикосновение. А запах вспомнился еще явственнее, – словно Ариана вошла в комнату. Но одновременно закралось подозрение – она не хочет с тобой видеться. Нет, нет, никаких подозрений! Ариана совсем не такая, она бы сама обо всем сказала, ясно и однозначно. Но может быть, еще скажет? С другой стороны, что тут, собственно, странного, если ей хочется некоторое время побыть одной со своим ребенком, если в эти дни ей просто нестерпимо чье-то присутствие, твое присутствие. Она теперь работает только до обеда, она же сказала, и еще сказала, что все время хочет проводить с ребенком. Но сегодня утром в посольстве ему ответили, да, какая-то дама сказала, что Арианы нет на месте, потом дама пообещала передать о звонке и сказала, Ариана обязательно перезвонит. Он представил себе, что сидит рядом с Арианой и рассказывает о своих страхах и подозрениях. Конечно, конечно, она засмеется и как следует вправит ему мозги.