Николас Борн - Фальшивка

В ресторане впервые за эти дни не было хлеба, хотя посетителей за столиками можно на пальцах пересчитать. Он выпил арака с водой и внезапно не без досады поймал себя на мысли – ведь он ждет появления Рудника, чтобы поболтать о пустяках. Ну да, никаких дельных сведений или любезных услуг он уже не рассчитывал получить от старика, а что делать с новостями – да кто же знает? Так, больше по привычке, он теперь просматривал в холле телетайпные сообщения, которые предупредительно раскладывали на специальном столе.

Подумал, а ведь с точки зрения тех американцев, «ударников», все, что ты пережил вчера, пожалуй, выеденного яйца не стоит, эти парни, Паднос и его фотограф, две последние ночи провели в горах, разбили там палатку, нацепили солнечные очки, опасаясь снежной болезни, и целыми днями занимались лишь тем, что демонстрировали свое презрение к опасности и делали снимки и заметки в блокнотах. Эти двое не попадаются на глаза – наверное, наверстывают упущенное, отсыпаются, как бойцы после боя, потому что ночи напролет строчат сообщения «по горячим следам». Как же так, почему их не было в Дамуре? Недавно Рудник видел их вечером в баре. Они живут на втором этаже, Лашен не встречал их вот уже несколько дней. А может, вообще уехали? Надо будет расспросить портье.

Поев, он вышел на улицу и двинулся прямиком к маленькой будочке менялы. Здесь он менял деньги в свой первый приезд, в декабре. Меняла, молодой паренек, его порекомендовала Ариана, потому что курс у него всегда более выгодный, чем в отделениях банков при гостиницах. Тогда, в декабре, в его будке всегда была открыта дверь, теперь же он проделал в ней окошечко не шире ладони и через эту щель просовывал деньги. Лашен обменял дорожные чеки, каждый по сотне. На улице было прохладно и очень светло, а над крышами автомобилей дрожало марево! Люди торопливо перебегали через улицу, картина почти жизнерадостная, скок-поскок и щебет, будто в птичьей клетке. Из Джунии что ни день бегут сотни людей, а здесь вроде посмотришь и не скажешь, что кого-то, хоть одного, недосчитались, или кто-то остался без крова, а если кто и потерял близких, то таких тут единицы. На тротуарах громоздились пирамиды – ящики с виски, выпивка шла за полцены, сигареты блоками – тоже. На передвижных жаровнях жарят каштаны, рядом продают фисташки, подсолнечные семечки. Вот человек читает газету, снял толстые меховые перчатки и перевертывает страницу. Время, стягиваясь узким клином, по-черепашьи ползло к цели, к вечеру вторника, когда можно будет увидеться с Арианой, сегодня же только суббота. Он отчетливо почувствовал, нет, не время стягивается в точку, и не события, – может быть, это его опыт, может быть, его жизнь дошла до точки, и он лежит мертвый в потоке событий, ничего не значащий мертвец, в точности как чей-то чужой труп. Но он не мертвец. Как раз наоборот – он уверовал в возможность прорыва к истинной боли, к реальному видению, самой правде и реальности, он, кажется, уже сейчас предчувствует, каким будет прорыв. В конце концов он должен выдержать что-то, кроме своего вселенского одиночества в гуще событий. Нужно, чтобы к вещам вернулся смысл, на худой конец – кричащая бессмысленность. Эта мысль – о новой, благой боли – была неясна, но в ней была жаркая требовательность. В то же время нельзя же сбросить со счетов прежнее страдание, непостижимое, которому ты сдавался без сопротивления, с которым бился как проклятый, потому что оно тоже реально – и на войне, и с Гретой; твоя бездарность в отношениях с Гретой, паралич чувств, когда любая твоя попытка прикоснуться к ней, любая ее попытка коснуться тебя – лишь досадный промах. Он вернулся в отель и написал письмо Грете. Напечатал на машинке в двух экземплярах.

Дорогая Грета!

Растерянность или некая слабость – не знаю, что определяло все у нас с тобой в последние годы. Мне хочется, чтобы ты нашла в себе достаточно мужества, и мы вместе доведем до конца наше взаимное отдаление, потому что чем ближе мы были, тем больше отдалялись друг от друга. Сейчас, когда я не могу увидеть, не могу коснуться тебя, ты опять значишь для меня очень, очень много, но все это исчезает при первой же мысли, самой простой мысли о действительной жизни. Все краски, все формы тут же становятся другими. Я не хочу, чтобы пропало что-то общее, хотя уже не могу с уверенностью сказать, существует ли оно, это общее. Наша совместная жизнь была фальшивой, самой настоящей фальшивкой, такое у меня чувство. Карла и Эльзу мы втянули в эту фальшивку, втянули бессовестно, использовали в роли гарантов или судебных исполнителей, нет, не то, я не хочу так говорить о них – наверное, мы тогда сами не понимали, что делали. Только теперь я вижу, что это было подло. Надо постараться, и, может быть, мы обо всем договоримся, да, многое уйдет безвозвратно, будет трудно, вот и хорошо. Давай расстанемся, предлагаю это по-прежнему любя.

Я познакомился здесь с одной женщиной, немкой, и это обошлось мне дорого – некоторое время она тянула меня вперед, как на буксире, а потом бросила на дороге, словно ненужную вещь. Я ее потерял, у нее другой. И это к лучшему, потому что теперь я снова дышу чистым воздухом, я ничем не связан и могу писать тебе. Меня многое уже не волнует. Я понимаю твою жизнь. Я хочу работать, отдавать все силы работе, какой – пока не знаю. Может быть, я просто болен. Фальши я не боюсь, боюсь другого – что однажды перестану ее замечать и буду жить себе в ус не дуя; боюсь, что фальшивка станет для меня нормальной жизнью, длительным физиологическим процессом, совершенно бессодержательным, не внушающим ужаса. Нет, лучше видеть самого себя истекающим кровью и никому об этом ни слова не говорить.

А какими вырастут дети, если мы и дальше будем тащить с собой фальшивку, перемогаясь, точно больные, если дети не получат примера ясного, горького решения, которое они будут помнить всю жизнь, ведь они должны узнать, что возможно изменение, что можно покончить с каким-то состоянием, пока оно не стало привычкой или агонией. Изменить его мы уже не в силах, ибо действует закон инерции (у нас много чего накопилось, это огромная малоподвижная масса), но покончить с этим состоянием мы можем, просто чтобы не было стыдно. Извини за патетику, я пишу второпях, потому что писать медленно, продумывая и взвешивая каждое слово, просто не смог бы. Пожалуй, именно патетические слова – сейчас наиболее точные.

Решение я принял твердое. Я тебя не покину, но давай не буднем жить вместе. Быть может, общего у нас тогда будет больше, чем сейчас. Как только я вернусь, мы должны все обсудить. Никаких условий я не выдвигаю.

С любовью…

Когда вернусь, пока не знаю. Все время пытаюсь представить себе, что вы делаете, чем занимаетесь, как друг друга согреваете, как бредете, точно призраки, по снегу или скользите по льду, словно огоньки.