Юрий Герт - Грустная история со счастливым концом

Говоря правду, о двойках по сочинению можно было не вспоминать, случались они редко. Но Таня сказала «и двойки»— и посмотрела Норе Гай прямо в лицо. Она увидела, как зрачки Норы Гай вздрогнули, сузились, а потом снова заблистали.

— И прекрасно,— сказала Нора Гай.— Двадцатый век — это прежде всего точные науки. Тебя увлекает физика? Кибернетика?..

Таня подумала о Жене Горожанкине, о том, как Женя объяснял ей принцип машины Тьюринга...

— Нет,— созналась она.— У нас есть ребята, которые этим увлекаются. А я нет.

— Ладно,— с легким раздражением проговорила Нора Гай,— физику ты не любишь, кибернетика тебя не увлекает... Ну, а что, что ты любишь? У тебя ведь есть какие-нибудь интересы, кроме... вот этого?— Нора небрежно кивнула на альбомы, загромоздившие стол.

— Нет,— обидясь за своих любимых артистов, сказала Таня.— У меня нет никаких интересов.

И вдруг поняла, что даже из ее безнадежного положения есть выход!.. О чем бы ни расспрашивала ее Нора Гай, Таня твердила: нет, не знаю, не интересует.

Блокнот, лежавший перед Норой, оставался почти пустым.

— Хорошо,— сказала Нора,— пусть так... Но в душе ты всегда мечтала совершить что-то важное, большое, что-то нужное людям?.. Ведь так?..

Было жестоко не ответить на ее замученный взгляд.

Таня потупилась.

— Вот видишь!..— Нора Гай торжествовала. Но не долго.

Таня набрала в грудь побольше воздуха и залпом выговорила:

— Я не совершала никакого подвига.— И почувствовала, что сбросила с плеч неимоверно тяжелый груз.

— Да,— заторопилась Нора,— да, да... Теперь это тебе уже не кажется подвигом. Но скажи, как поступили бы на твоем мосте твои товарищи?.. Ведь и они не считали бы это подвигом, хотя это и есть настоящий подвиг?..

— Не знаю,— сказала Таня.— Но я-то никакого подвига не совершила.

Нора Гай рассмеялась.

— Я и не думала, что ты смотришь на это иначе. Но скажи, что, все-таки, ты ощутила, когда прямо на тебя надвигался паровоз?.. Тебе было очень страшно?..

— Никакого паровоза не было,— возразила Таня устало.

— Ну, допустим, это был не паровоз, а тепловоз или электровоз... Хотя мне все-таки кажется, что в письме...

— И тепловоза не было. И вообще... Я же говорю, ничего такого я не совершала.— Облегчение, которое Таня ощутила раньше, исчезло, когда она увидела глаза Норы Гай: они казались вмороженными в стекла очков, как в лед.

— А письмо?— еле выдавила Нора.— А как же письмо?..

— И письма не было...

— А бабушка?..

— И бабушки не было,— автоматически проговорила Таня и тут же поправилась:—То есть бабушка была, но...

Вполне вероятно, что если бы Таня успела произнести еще несколько слов, уже готовых сорваться у нее с языка, на этом бы нам и пришлось оборвать нашу повесть. Однако мы продолжаем, потому что Нора Гай, не слушая больше Таню, вскочила со стула, внезапно утратив всякую власть над собой.

— Хватит!— закричала она.— Бабушки не было?.. Письма не было?.. А это?..— Она выхватила из сумочки знакомый Тане конверт.— Ты нехорошая, злая девчонка!.. Ты думаешь, я не вижу, как ты меня дурачишь, и верю всему, что ты тут наговорила на себя?.. Не такая уж я... Нет, не такая!..

В тот момент Нора Гай не думала ни о своих разбитых надеждах, ни о грозящем ей скандале в редакции. Она с треском захлопнула блокнот, круто повернулась на каблуках и быстро пошла к двери.

Но Таня преградила ей путь.

Читателю известно, что Таня была немного легкомысленной, но отнюдь не бессердечной девочкой. Она схватила на самом пороге Нору за руки и не выпустила, как та ни вырывалась. Она заставила Нору сдаться и, полуобняв, как маленькую, повела ее назад и усадила на прежнее место.

— Как будто это мне... Как будто это для меня...— бормотала Нора, вздрагивая набухшими от жестокой обиды губами.

Она прогнала мизинцем слезинки, застрявшие в уголках глаз, и увидела, что Таня тоже плачет.

— Не надо,— сказала она, примиряюще улыбнувшись.— Я тоже сгоряча наговорила лишнего... Но ты пойми, ведь этот очерк... Ведь от него так много зависит!.. Его так ждут!..

И она сама вытерла Тане глаза.

Напомним, что Женю Горожанкина и Машу Лагутину мы покинули на пути к Тане Ларионовой и что прежде, чем избрать этот путь, Женя как-то смущенно замялся, а Маша, наоборот, загорелась, и на это у каждого имелись свои основательные причины.

Собственно, причина была одна-единственная.

Дело в том, что с давних пор Женя и Таня не ладили между собой. Мало сказать — не ладили, они были настоящими, заядлыми врагами. Они друг друга поддевали, подкалывали при каждом удобном случае, они спорили и ссорились после недолгого примирения, они просто, можно сказать, терпеть не могли друг друга. И они этого ни от кого не скрывали, особенно Таня. Она прямо щеголяла своим пренебрежительным отношением к Жене Горожанкину, хотя все девочки в классе Женю ценили и уважали, чтобы не сказать больше. И Женя, хоть он и не мелочился, не задирался по пустякам и вообще вел себя, как полагается мужчине, но постоянно выдерживал тон холодно-враждебный, иронический. Особенно после разговора с Таней о машине Тьюринга.

Был школьный вечер, обоих назначили дежурить в раздевалке. И вот, когда все успокоилось, и опоздавшие перестали ломиться в дверь, а в актовом зале грянула музыка и начались танцы, Женя стал объяснять ей принцип машины Тьюринга. На Тане было ярко-желтое, в мелкий рубчик платье с белым кружевом по вороту и оторочкой на рукавах. Волосы у нее были уложены как у Беаты Тышкевич из польского журнала «Экран», то есть примерно так, с учетом того, что кроме Беаты Тышкевич на свете существует еще и Теренция Павловна,— но все-таки примерно так, как у Беаты Тышкевич. А Женя Горожанкин, в ту пору увлекавшийся кибернетикой, стал рассказывать ей про машину Тьюринга и даже попытался что-то вычертить мелом на синей стенной панели. И тогда Таня Ларионова показала ему язык. Женя от неожиданности моргнул, замолчал, но, видимо, решил, что ему только померещилось. Тогда Таня высунула язык во второй раз и расхохоталась. Женя побледнел, раздавил мел о стену и сказал, что она кривляка, пустышка и просто дура. Но Таня, хохоча еще звонче, вскочила на барьер, отделявший гардероб от вестибюля, блеснула прямо перед его носом своими стройными резвыми ножками и умчалась на танцы, оставив Женю наедине с его Тьюрингом.

Женя был обескуражен, унижен, разъярен. Он твердо решил больше никогда не смотреть в ее сторону. И, естественно, замялся, когда Маша предложила ему отправиться к Тане. В конце концов он согласился с Машей, но лишь потому, что ставил интересы науки выше личного самолюбия.