Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

— Он умирает! — воскликнула женщина. Не знаю, удивило ли меня то, что он сказал, и даже поверил ли я ему. Ум мой стал совершенно пустым, легким и, кажется, очень белым по цвету. Я долгое время простоял точно на том самом месте, где был, не двигаясь и не думая. Через некоторое время дом показался мне странным, и я стал не вполне понимать две фигуры на полу. Обе стонали, завывали и плакали.

— Он умирает, умирает он! — снова кричала женщина

Холодный кусачий ветер вметался через отворенную дверь у меня за спиной, и беспокойно мигал от него свет масляной лампы. Я подумал, что пора уходить. Я повернулся деревянными шагами, вышел в дверь и пошел вокруг дома за велосипедом. Его не было. Я снова вышел на дорогу и повернул налево. Ночь кончилась, и пришел с горьким иссушающим ветром восход. Лилово-серое небо было отягощено дурным предзнаменованием. Черные сердитые облака кучились на западе, раздутые и обожравшиеся, готовые выблевать вниз свою порчу и утопить в ней невыносимо скучный мир. Я был печален, пуст и без единой мысли. Деревья у дороги стояли гнусные, низкорослые и очень уныло двигали по ветру нагими безлиственными ветвями. Имевшиеся травы были грубы и грязны. Полузатопленное болото и нездоровая трясина тянулись без конца слева и справа. На бледность неба страшно было посмотреть.

Ноги без приказа несли мое лишенное нервов тело вперед милю за милей по неровной безрадостной дороге. Мой ум был совершенно опорожнен. Я не помнил, кто я, где я и что мне делать на земле. Я был одинок и скорбен, но совершенно не беспокоился о себе. Глаза у меня на голове были открыты, но ничего не видели, потому что мозг был порожний.

Вдруг я обнаружил, что замечаю собственное существование и отмечаю окружающее. Дорога делала изгиб, и, когда я его прошел, передо мной предстало необычайное зрелище. Примерно в ста метрах стоял дом, поразивший меня. Он выглядел, как будто был нарисован на рекламном щите у дороги, и нарисован притом очень плохо. Он смотрелся совершенно фальшиво и неубедительно. Казалось, у него не было ни глубины, ни ширины, он выглядел неспособным обмануть даже ребенка. Самого по себе этого было недостаточно, чтобы удивить меня, ибо я и раньше видел картинки и объявления вдоль дороги. Озадачило меня уверенное знание, глубоко коренящееся у меня в уме, что это — дом, который я ищу, и что внутри него есть люди. Я никогда в жизни ни разу до сих пор не видел своими глазами ничего столь неестественного и ужасающего, и мой взгляд непонимающе спотыкался по этой штуке, как будто по крайней мере одно из обычных измерений исчезло, в остатке не оставив смысла. Вид дома был самым удивительным из всего, с чем я когда-либо сталкивался, и я чувствовал, что боюсь его.

Я продолжал идти, но шел медленнее. По мере моего приближения дом, казалось, менял вид. Сначала он не делал ничего, что примиряло бы его с формой обыкновенного дома, но его очертания стали расплывчатыми, как у предмета, мелькнувшего сквозь рябь воды. Потом он вновь прояснился, и я увидел, что он приобрел кое-какой тыл, некое небольшое место за фасадом, для комнат. Я понял это из того факта, что, по-видимому, я видел одновременно и фасад, и тыл «здания» из своего положения, приближаясь к тому, что должно было быть его боком. Поскольку бока мне никакого видно не было, я решил, что дом, должно быть, представляет собой треугольник с вершиной, обращенной ко мне, но, подойдя на расстояние всего в пятнадцать метров, я увидел окошко, по-видимому обращенное ко мне, и из этого узнал, что какая-то боковина у него есть. Затем я с пересохшим горлом и оробевший от волнения и тревоги оказался почти в тени строения. Вблизи оно показалось достаточно обыкновенным, но только очень белым и тихим. Оно было значительным и пугающим; все утро и весь мир, казалось, не имели никакой иной цели, кроме как служить ему рамкой и придавать ему какой-то размер и положение, чтобы я своими простыми органами чувств сумел найти его и притвориться перед собой, что я его понял. Констебльский герб над дверью сообщил мне, что это полицейский участок. Такого полицейского участка я никогда не видал.

Я замер. На дороге позади меня я услышал отдаленные шаги, тяжелые шаги, спешащие за мной. Я не посмотрел назад, но остался неподвижно стоять в десяти метрах от полицейского участка, поджидая торопливые шаги. Они делались громче и громче и тяжелее и тяжелее. Наконец он поравнялся со мной. Это был Джон Дивни. Мы не посмотрели друг на друга и не сказали ни единого слова. Я пошел рядом с ним, и мы оба промаршировали в полицейский участок. Мы увидели стоящего спиной к нам огромного полицейского. Его вид сзади был необычен. Он стоял за маленькой стоечкой в аккуратной, выбеленной комнатке; рот его был открыт, и он смотрел в зеркальце, висящее на стенке.

— Все дело в зубах, — услышал я, как он сказал рассеянно и вполголоса. — Почти все болезни от зубов.

Его лицо, когда он повернулся, нас удивило. Оно было непомерно толстое, красное, широко распространенное и сидело прямо на шее гимнастерки с неуклюжей тяжестью, напоминающей мешок муки. Нижняя его часть таилась под яростно рыжими усами, бившими из кожи далеко в воздух, как антенны какого-то необычного животного. Щеки у него были красные и жирные, глаза же — почти невидимые, спрятанные сверху заслоном пучковатых бровей, а снизу — толстыми воланами кожи. Он тяжеловесно подходил ко внутренней стороне стойки, а Дивни и я робко приближались от дверей, пока мы не оказались лицом к лицу.

— Насчет велосипеда? — спросил он.

По-моему, «Третий полицейский» — важная книга для России, особенно сейчас. Для русской культуры и сознания характерно представлять себе организацию мира по полярному принципу. Все либо хорошо, либо плохо, ново или старо, материально или духовно. Сейчас все плохо, потому что старо, а вот после революционных перемен будет ново и хорошо. Или: этот человек заботится только о материальном, он богат, а вот этот человек полон духовности. Он, конечно, не заботится и не способен заботиться о насущных нуждах своего земного организма; поэтому он нищ, и это хорошо. Все это сливается с христианским обетом нищеты и призывом Христа не заботиться о хлебе насущном, а быть как птицы небесные.

Самое защищаемое из таких противопоставлений — физическое и духовное. Вот где русскому человеку необходима непреодолимая грань. Даже многочисленные душеоткрывающие, но материальные обычаи вроде бани и выпивки не мешают этому противопоставлению цвести в сознании российского народа. Флэнн О'Брайен несет читателю свойственный ирландцам плавный, непрерывный переход от материального к духовному. Границ нет. Если, например, изготавливать сундучки все меньшего и меньшего размера, рано или поздно они станут невидимыми, потом невидимыми даже в увеличительное стекло, потом духовными. Получается континуум от материи к духу.