Джон Чивер - Фальконер

На окнах не было решеток, они были затянуты мелкой сеткой и открывались только сверху — в такую щель даже котенок не проскочит. Через эти окна в комнату залетал ветерок, а вместе с ним — шум и гам тюрьмы. Фаррагат знал, что по пути сюда перед его женой открывали три решетчатые двери — клац, клац, клац, — а потом она ждала в приемной, где стояли длинные скамейки и автоматы с напитками. Еще в приемной была целая выставка картин, написанных заключенными, и к каждой раме прикреплена цена. Никто из осужденных не умел рисовать, однако всегда найдется какой-нибудь идиот, который с радостью купит вазу с розами или морской закат, если ему сказать, что картину нарисовал приговоренный к пожизненному заключению. В комнате для свиданий картин не было, зато на стенах красовались четыре таблички с надписями: «Не курить», «Не писать», «Ничего друг другу не передавать» и «Посетителям разрешен один поцелуй». И точно такие же надписи на испанском, только «Не курить» стерто. Фаррагату сказали, что комната для свиданий в Фальконере — одна из самых лучших на всем востоке США. Между заключенным и посетителем никаких преград, кроме небольшой стойки шириной в три фута. Пока Фаррагата обыскивали, он разглядывал посетителей — не из любопытства, но ради того, чтобы удостовериться, что Марсии здесь ничто не угрожает. Какой-то заключенный держал на руках ребенка. Пожилая женщина, плача, разговаривала с молодым парнем. Рядом с Марсией расположилась мексиканская парочка. Девушка была удивительно красива, мексиканец гладил ее голые руки.

Фаррагат быстро шагнул вперед и почему-то остановился — как будто его забросили сюда, на встречу с женой, совершенно случайно.

— Привет, милая, — сказал он так же, как говорил на вокзалах, на пристанях, в аэропортах, на пороге их дома, когда возвращался из очередной поездки. Только раньше он заранее продумывал, что нужно еще сказать, чтобы все как можно быстрее закончилось сексом.

— Привет, — откликнулась она. — Ты неплохо выглядишь.

— Спасибо. А ты просто замечательно.

— Я не предупредила тебя, что приду, — это было совсем необязательно. Когда я позвонила сюда, чтобы договориться о встрече, мне сообщили, что к тебе можно прийти в любое время.

— Это верно.

— Я не приходила раньше, потому что была на Ямайке с Гасси.

— Здорово. Как Гасси?

— Растолстела. Жутко растолстела.

— Ты уже занялась разводом?

— Нет еще. После всего, что случилось, я пока не в состоянии беседовать с адвокатами.

— Что ж, это ты хочешь развода.

— Да, верно. — Она глянула на мексиканскую парочку. Парень уже добрался до волос в подмышках у девушки. Глаза у обоих были закрыты.

— О чем ты только разговариваешь с этими людьми? — спросила Марсия.

— Я редко с ними общаюсь, — ответил Фаррагат, — только в столовой, но там не особо поговоришь. Знаешь, меня посадили в блок Д. Богом забытое место. Как на гравюрах Пиранези. В прошлый вторник нас даже забыли позвать на ужин.

— А что у тебя за камера?

— Двенадцать футов на семь, — сказал он. — Из моих вещей там только репродукция Миро, портрет Декарта и цветная фотография — на ней ты с Питером. Старая. Я сделал ее еще в те времена, когда мы жили на острове Вайнъярд. Как там Питер?

— Нормально.

— Он не придет меня навестить?

— Не знаю, право же. Он вроде бы о тебе не спрашивает. Психолог считает, что Питеру, ради его же блага, лучше пока не навещать отца, отбывающего срок за убийство.

— Ты не могла бы принести мне его фотографию?

— Могла бы, только у меня ни одной нет.

— Может, сделаешь?

— Ты же знаешь, я не очень умею фотографировать.

— Ладно, спасибо за новые часы, милая.

— Пожалуйста.

Тут какой-то заключенный из блока Б заиграл на пятиструнном банджо и начал петь: «Я в серой тюряге сижу много лет, / В душе моей серо и кошки скребутся. / Я в серой тюряге сижу много лет, / И мама с братишкой меня не дождутся». У него отлично получалось. Играл и пел он громко, чисто и очень искренне, и Фаррагат вдруг подумал, что за стенами тюрьмы сейчас стоит позднее лето. Глянув в окно, он увидел чье-то белье и робы, которые вывесили сушиться. Они покачивались на ветру, словно обладали внутренним ориентиром и подчинялись притяжению земных полюсов, подобно муравьям, пчелам и гусям. На мгновение ему показалось, что он властелин мира и готов совершать удивительные, абсурдные поступки. Марсия открыла сумочку и принялась что-то искать.

— Должно быть, опыт службы в армии тебе здесь пригодился, — сказала она.

— Да уж, — отозвался Фаррагат.

— Я никогда не могла понять, за что ты так любишь армию.

До него донесся крик охранника с площадки перед главным входом: «Вы ведь будете хорошо себя вести? Да, вы будете хорошо себя вести. Вы будете очень хорошо себя вести». Услышав бряцанье металла, он догадался, что из Обернской тюрьмы прибыли новые заключенные.

— Вот черт, — воскликнула Марсия. На лице застыло раздражение. — Черт бы их побрал, — возмущенно повторила она.

— В чем дело? — спросил Фаррагат.

— Никак не могу найти бумажные платочки. — Она снова стала рыться в сумочке.

— Жаль, — сказал он.

— Сегодня все против меня, — сказала она, — абсолютно все! — Она вытряхнула содержимое сумочки на стойку.

— Женщина! Женщина! — раздался крик охранника, взобравшегося на высокий стул, на каких сидят спасатели на пляже. — Женщина! На стойку разрешено ставить только безалкогольные напитки и пепельницу.

— Я налогоплательщик. На мои средства существует ваше заведение. Между прочим, содержание мужа в тюрьме обходится мне дороже, чем учеба сына в хорошей школе.

— Пожалуйста, уберите все это добро со стойки, иначе мне придется выставить вас за дверь.

Марсия отыскала коробочку с бумажными платочками и сгребла свои вещи обратно в сумку. Эти жесты пробудили в Фаррагате воспоминания — настолько живые и пронзительные, что он накрыл ее ладонь своей. Она отдернула руку. Почему? Если бы она позволила хоть минуту подержать себя за руку, то этого тепла, этой радости хватило бы Фаррагату на много недель.

— Ну вот, — сказала Марсия, и он снова увидел перед собой спокойную, невозмутимую красавицу.

Даже среди серых мрачных стен она казалась прекрасной. Марсия обладала естественным, непреодолимым очарованием. Фотографы не раз просили ее позировать, хотя ее груди — идеальные для вскармливания детей и любовных утех — были великоваты для фотомодели. «Ах нет, я слишком стеснительна и слишком ленива», — отвечала она. Но комплимент принимала с благодарностью: ее красота получала официальное подтверждение. «Не могу разговаривать с мамой, если в комнате есть зеркало, — однажды признался его сын. — Она совсем помешалась на своей внешности». Нарцисс был мужчиной и не мог себе такого позволить; она же раз двенадцать или четырнадцать подходила к большому зеркалу в спальне и спрашивала: «Есть ли в нашем округе хоть одна женщина моего возраста красивее меня?» Она стояла голая и была настолько соблазнительна, что он, воспринимая это как приглашение, пытался ее коснуться. Но она не позволяла: «Хватит тискать мою грудь. Я же прекрасна!» И это было правдой. Он знал, что после ухода Марсии все, кто ее видел, хотя бы этот охранник, скажут: «Ну тебе повезло с женой! Я только в кино видел таких красоток».