Давид Гроссман - Будь мне ножом

Посмотри, какое чудо! При всём том, что наши дома столь различны в тысяче малых и больших деталей, — мы оба почувствовали себя «как дома» друг у друга! А когда ты говорила об одиночестве в тесноте и о том, что тебе приходилось отвоёвывать право на уединение, я подумал — как хорошо, что сегодня только нам двоим из многих миллионов, живущих в этой стране, точно известно, как выглядит победительница конкурса доярок в провинции Чанг-Ша…

Тот, кто не рос в таком доме, может подумать, что «одиночество» противоречит «борьбе за уединение». Но только тот, кто там рос, знает, что значит разрываться между этими противоречиями.

Ты только кивни…

Как ты это выдерживала? (Мне хочется закричать — что общего у тебя с такой женщиной, как случилось, что ты, тывышла из неё?!) А твои попытки все эти годы приблизиться к ней, понравиться ей…; поистине благородным кажется мне то, что в столь юном возрасте ты так старалась её успокоить, умерить тревогу за тебя… А что с исправлением? Исправление, о котором ты всегда говоришь? Между ней и тобой его не произошло? Ни разу?

И это чувство, что ты предаёшь её, когда рассказываешь мне о ней, мне тоже знакомо. Ой, Мирьям, ой. The oneness of life. Ты всегда задаёшь самые трудные вопросы, и знаешь, что у меня нет ответов на них. Я могу только сидеть рядом, горевать вместе с тобой и спрашивать, почему же так устроено, что никогда не удаётся извлечь из себя то ценное, в чём, очевидно, больше всего нуждаешься?

Как хорошо ты умеешь отдавать то, чего ты никогда не получала!

Мне нужно срочно уйти (родительское собрание в старшей группе детсада!). Много ещё нужно сказать; ты, очевидно, права в том, что уже недостаточно встречи «в середине пути», как я предложил, и что настоящая наша встреча произойдёт только, если каждый из нас пройдёт весь путь навстречу другому. Если бы только я мог сказать это с той же уверенностью! Я хочу большего, чем хотел когда-либо, но мне кажется, что я никогда ещё не проходил такого длинного пути.

Не будем торопиться, хорошо?

Я читаю твоё письмо и думаю, насколько моя история проще и банальнее твоей (возможно, я рассказываю её несколько более драматично…), а потом я вижу, что своим зерном, этим горьким и дрянным зерном, наши истории всё-таки похожи. И тогда я думаю о том, как десятки, сотни раз я рассказывал о своей жизни, стараясь произвести впечатление на кого-то (обычно — на женщин) своей печальной историей. Мои кассеты… В последние годы я даже перестал чувствовать отвращение… Но только одно я не перестал чувствовать — я рассказываю им это, как ящерица сбрасывает свой хвост, чтобы спасти душу. А тебе я хочу отдать свою душу, ибо таков наш договор — душа за душу. Может быть, когда-нибудь, когда я вырасту, я смогу дать тебе и тот подарок, которого ты от меня ждёшь, и облеку твоё лицо в этот рассказ.

Извини, извини, извини — ты права, мне нечего сказать в свою защиту. Сумасшедшие дни. Работаю и бегаю с утра до ночи. Едва успеваю поесть. Я помню о нас, я с нами (не волнуйся). Скоро напишу по-настоящему. Сейчас меня, в сущности, нет. Удерживай мост со своей стороны (ты, несомненно, лучше меня сумеешь это сделать), позволь только напомнить тебе, что даже в великие моменты своей скромности я оставался эгоцентричным. Помнишь, как ты придумала рассказать мне о нашей встрече — ты, твоя мать и я, когда я в тот вечер возвращался домой из кино?

Я.

Что касается твоего вопроса в конце большими буквами (почему ты решила спросить только сейчас?) — есть несколько ответов.

Первый (для широкой аудитории): это началось на каких-то военных сборах зимой, просто потому, что было удобно, и с тех пор так и осталось.

Второй (достойный быть помещённым в журнале «Эхо воспитания»): видишь ли, Мирьям, конечно же ра-зу-мом я хорошо понимаю то, что ты говоришь там, в своей маленькой пламенной речи, и твои добрые намерения. Эх, если бы я мог примириться с самим собой, взглянуть на себя добрыми глазами, а почему бы и нет? Ведь у меня, как и у тебя, есть, по крайней мере, один человек, глядящий/ая на меня извне любящими, и даже восторженными глазами. Уже много лет она пытается всеми силами, всей любовью в своих глазах, и ей это, тем не менее, не удаётся, факт: ей не удаётся закрыть во мне те глаза даже на миг и убедить меня увидеть то, что (наверное) видит она.

Третий ответ (только для тебя): но ведь ты же понимаешь? Ведь это ты — та девочка, девушка, которая «переключала в себе уродства», перенося их от кончика носа до ляжек… Ты ещё писала о телесном смущении, будто бы исходящем от тебя, которое все чувствуют, мне оно тоже знакомо, а ещё — ощущение, что где-то внутри гнездится какой-то изъян, правда? Я зову его этим внутренним именем, и у него есть полная свобода внутреннего передвижения; это маленький изъян — мой и в то же время не мой — вживлённый и замечательно во мне прижившийся. Именно там, где он находится в определённое время, и происходит встреча, о которой я однажды рассказывал, — там моё тело встречается с моей душой, шёпотом произнося внутренний пароль…

Правда, что в эту минуту всё остальное тело почти не существует, и только к месту этой встречи моментально стягиваются все нервы и стекается вся кровь? (Помню, как ты писала, что в юности чувствовала себя такой высокой, что всякий раз, входя в комнату, где были люди, ты старалась сразу же упасть.)

Ну, вот и ответ (несколько отстранённо-невнятный) на твой вопрос — «Зачем тебе борода?»

Ты уже знаешь, что натворила?!

Она уже звонила?

Как это могло с тобой случиться? Сказалось напряжение начала года или что?

Я даже боюсь спрашивать, что было в письме, которое предназначалось мне (и уже попало к ней?..)

С одной стороны, ты знаешь, — сбылись мои худшие опасения. А с другой — это даже забавно: я о том, что если уж мы вернулись на сто лет назад, и у нас роман в письмах, то необходимо учитывать возможность такой ошибки в духе девятнадцатого века.

А с третьей стороны, да, с третьей… Почему-то мне это даже нравится. Будто мы вдруг начали существовать в какой-то «объективной» реальности, и у нас появилась свидетельница извне, абсолютно живая и настоящая — реальная.

Мне не терпится узнать, что она сказала. Как отреагировала. Она сохранит это в тайне, верно? На Анну можно положиться, я знаю.

Но почему ты не рассказала, что она уехала? Всего несколько дней назад ты процитировала целый разговор между вами о сумасшедшей любви между этими двумя (Витой Сэквил-Уест и Виолеттой), ты рассказала, что читала ей целые фрагменты из книги, и я даже помню, как Анна сказала, что она всю жизнь ищет эту силу любовного безумия. Она ещё говорила о смелости быть честным в том, что касается чувств, не боясь причинить боль. Но ты даже не намекнула в том письме, что этот диспут состоялся в трансатлантическом разговоре! Ваша беседа выглядела так, будто вы были рядом, в одной комнате!