Давид Гроссман - Будь мне ножом

Почти полночь.

Если бы у меня была дочка! Ничего на свете, кажется, не желал бы я сильнее этого, — маленькая нежная девочка, сладкая, как мёд. (И ещё я думаю, какая из меня получилась бы девочка, мой законный женский вариант, увидеть бы, как будут сосуществовать все части тела, локти и груди… А вдруг она как-то, самим своим существованием, сумеет уладить тот затяжной конфликт, разговор о котором у нас ещё впереди…)

И существует, конечно, желание узнать таким образом, через девочку, ту половину моей реальной Майи, которая мне неизвестна.

Майя — это её настоящее имя. Полюбить её заново, с самого её начала, увидеть, как она растёт и взрослеет. Тебе это кажется странным?

Если б была у меня дочь! Яар а [5] Яар а — медовые соты ( ивр. ) назову я её, Ярочка, видишь, как сразу заработала моя «нимфатическая» железа. Девочка с тёмными мягкими волосами, прикрывающими виски, и зелёными глазами, как у Майи, с красными губами и рвущейся наружу радостью — да, она будет весёлой, почти всё на свете будет её радовать.

Но сумею ли я вырастить её, не посеяв в ней того, что есть во мне, того, что уже сделало тусклым и усталым открытое и наивное Майино лицо. И уже успело высушить одного ребёнка, который когда-то был как солнечный зайчик.

Ну вот. Написал.

Да, раз уж ты спросила, мне больно думать, что у меня может не быть ещё одного ребёнка, да и Майя пока не согласна. Наверно, у неё есть веские причины для сомнений, а мне остаётся только тоскующим взглядом смотреть на маленьких девочек на улице, возбуждая подозрения. Когда-то меня влекло к их матерям, а теперь… Совсем не думал, что мы будем говорить о таких вещах! На этом этапе я ожидал разгула фантазии. Я бы, к примеру, написал тебе, что я чувствую острый запах собственного пота, как только воображу, что через короткое время твои пальцы будут сжимать этот лист, что даже твой номер телефона вызывает у меня горение в межсосковой впадине, намёк на которую я вижу в числе 868. Но как это здорово, что с тобой можно говорить и обо всём остальном, описать тебе полненькие ножки моей девочки (когда на ней будет жёлтое платьице!), и её персиковое тельце, когда она голышом плещется в струе поливальной установки во дворе…

Тубо, сердце, тубо!

Я.

Я канатоходец?

Я-то думал — клоун, а оказывается, что в цирке есть и другие роли. Тебе и правда кажется, что я примчался, сунул тебе в руку конец верёвки и велел держать?

В одном ты ошибаешься: ты говоришь, тебе непонятно, как мне удалось тебя убедить, или, по крайней мере, посеять в тебе сомнение, что, если ты выпустишь её, я упаду; но это даже не верёвка, Мирьям — это едва ли нить, словесная паутинка (и если ты её выпустишь, я упаду).

Прежде всего, ты должна понять, что у меня нет никакого желания рассказывать истории другим людям. Только тебе я хочу писать, и только в честь тебя возникает во мне это побуждение, вот так, без оглядки, ведь ещё за минуту до того, как я тебя увидел, я даже не знал, что страсть может быть такой (разве что в детстве: школьные сочинения, смешные надписи и т. д.); и, однако, вся эта сумбурно-волнующая теория, которая сложилась у тебя ночью и не дала тебе уснуть (наконец-то!), совершенно не годится в моём случае. Слишком большое почтение я испытываю к книгам, чтобы дерзнуть написать книгу самому. А потому не бойся, что всё, что ты обо мне вообразила и даже пожелала мне, может оказаться солью на рану: нет у меня никакой раны, а если и есть — она ещё даже не открылась…

Только применительно к нашим с тобой отношениям я готов с большой осторожностью употребить слово, которое мне тоже кажется неизбежным: дай Бог, чтобы в них я сумел стать настоящим художником, большего я и просить не смею.

Помнишь, недавно ты сказала, что я так стараюсь тебя выдумать, что могу не суметь тебя найти? Мне кажется, ты уже поняла, что для того, чтобы найти, я вынужден немного тебя выдумать…

Вот как это было, послушай и представь: мы оба — на том огромном лугу, и всё вокруг зеленеет всеми оттенками зелёного. Собственно, я представляю себе большой газон кибуца Рамат-Рахель около Иерусалима на краю пустыни, знаешь? Можешь пойти туда и посмотреть, затрать на меня немного усилий, что тебе стоит, я же съездил туда вчера, получив твоё письмо. Я читал его, стоя лицом к пустыне. Читал вслух и про себя… Пытался услышать твой голос и интонацию. Думаю, ты говоришь, не торопясь, в письме я слышу, как ты медлишь (твоё любимое слово!) на каждом слове. Что-то весомое и убедительное есть в твоей речи, я чувствую, как она меня концентрирует, словно что-то во мне вытачивает, знать бы, что. Иногда я чувствую, что ты гораздо лучше меня понимаешь, что имеешь в виду, говоря, например, о некой находящейся во мне «пятой колонне», которой я (почему-то, именно ей) храню верность…

Или то, что ты пробормотала в конце, почти засыпая, не слишком судьбоносное бормотание, но такое сладкое: «Видишь, как я вдруг стала тебе писать, будто лет двадцать уже я привычно усаживаюсь ночью у себя в кухне поболтать с тобой».

Ты уже поняла, из чего я тебя создаю?

Вот эти твои лёгкие поглаживания и привели к тому, что там на траве за которой пустыня, всем моим существом овладела фантазия, и я увидел нас обоих; постепенно чтение перестало нас занимать, подул лёгкий ветерок, моя газета зашуршала, а страницы твоей книги стали быстро перелистываться сами собой. Было пять часов вечера, ещё светило солнце, и мы чувствовали себя почти прозрачными в его свете; появись там кто-нибудь ещё, и всё волшебство разом исчезло бы, но мы были только вдвоём, и, ещё не успев сказать друг другу ни слова, мы были опутаны паутиной наших столь разных историй. У тебя своя история и у меня тоже, и чудно ощущать их быстрое переплетение, как это бывает обычно с историями. Иногда на улице в самую обычную минуту можно почувствовать, как рвётся душа, увлекаемая историей случайной прохожей. В большинстве своём эти истории, оторвавшись, тут же умирают, прежде чем люди, причастные к ним, ощутят некую потерю, и остаётся только лёгкая сердечная боль, которая сразу же утихает. У меня она может продолжаться несколько часов, словно во мне случился душевный выкидыш, такое угнетённое состояние, смерть истории.

(Ты слушаешь? Мне показалось, что лишаюсь тебя, — именно сейчас, в минуту наибольшей близости, ты съёжилась и отпрянула. Я слишком многословен? Или сказал что-то не то?)

Скажи, ты и вправду поставила пластинку из фильма «Зорба» и танцевала сиртаки в гостиной со мной и Энтони Квином? Но почему ты рассказала мне только сейчас? Почему не отдала мне это сразу после того, как я рассказал тебе о своём танце в лесу?

По крайней мере, ты созналась, что, когда ты это от меня скрыла, на твоё письмо упал мёртвый зимородок. Уступи, уступи мне, разожми слегка кулаки с побелевшими костяшками пальцев. Жаль, что ты не прислала мне несколько фотографий из твоего сжатого в кулак детства (наверняка ты была высокой девочкой, которая всегда стоит на фото в третьем ряду), и ещё более жаль, что меня нет с тобой рядом, когда ты просыпаешься, чтобы отогреть твои пальцы и погладить костяшки. Что ты там так сильно прячешь?