Олег Лукошин - Каждый ублюдок достоин счастья

Нагнулся, зачерпнул горсть снега, растёр ей капли крови на ботинках.

— Ничё! — улыбнулся сам себе. — Веселее стало. Теперь можно и по водочке.

Поллитровку брать жаба сдавила. Без закусона не хотелось целым штырём закидываться. Да и вообще её не хотелось, я ведь не больно любитель. Так уж, разрядиться.

Взял чекушку. В один мах жахнул, рукавом занюхал. Так чё-то пошло, жиденько. То ли сорока градусов нет, то ли ещё чего. Куда-то в пропасть улетело, ни хера не закосел. Ладно хоть теплее стало.

Догнаться? Да ну нахер! Погожу пока чуток.

На улицах темно уже. Иду, говно пинаю. А люди так и норовят плечом зацепить, так и норовят. Ссукабля, где таких уродов растят? Иду по краю тротуара, никого не трогаю, нет, какая-нибудь пизда с наглой мордой обязательно прямо на тебя прёт. И абсолютно уверена, что я отскочу в сторону, уступлю ей дорогу. Я что, пиздюк последний, чтобы всем дорогу уступать?

— Посторонись, сука! — отшвырнул одну.

Заскулила. Ты смотри, паскуда, я ведь сейчас обернусь и догоню.

Бабьё охуевшее. Все несчастные, все жизнью обижены, идут по улицам и всем своё недовольство демонстрируют. Еле живящие, еле шевелящиеся. Умирающие. Всё умирают, умирают, а сдохнуть никак не могут. Еле ползают, мандавошки! Вот обгоняешь её, делаешь шаг вправо — так нет, она тоже вправо сворачивает. А влево шагнёшь — она туда же колыхнётся. Дорогу переходишь, красный уже зажёгся, машины стартуют — нет, какая-нибудь сука, растопырив сумки тебе переход загородила. И делает по шагу в минуту. Эти овцы живут так, будто вся вселенная им принадлежит, для них одних создана. Вот собьют меня — ей похуй.

— Шевелись, тварь! — пнул ногой её в жопу.

Баба кувыркнулась вперёд, распласталась всем центнером на автобусной остановке. Перепрыгнул через неё, наступил на руку. Не нарочно, но так даже лучше. Пусть знает, корова, как мне путь преграждать.

Людишки за спиной снова про милицию заголосили. А агрессивные-то какие! Так бы и разорвали. Вот как с ними покладистым быть, как вежливым, как интеллигентным? Они как взгромоздятся на плечи, как влезут в душу, так и будут на тебе ездить, пока в гроб не соскочишь. Нет, с ними жёстко надо. Жестоко. Только так свою свободу отстоишь.

Кстати, ни хера никакой свободы не чувствую. Десять лет ждал, как на волю выйду. Мечтал, фантазировал. Дрочил на этот день. Лежишь на нарах ночью, тоска душит, отчаяние, считаешь, сколько тебе до откида осталось. Десять лет, девять, восемь. А дни тянутся медленно, словно застыли, за день столько передумаешь! Господи, как я вообще дотерпеть смог! Мне казалось, что этот день вообще никогда не наступит. Дождался — и что? И ничего. Как сидел, так вроде и продолжаю сидеть. Нет того чувства, которое волей зовут. Безволие гнусное, словно в клетке на прутья кидаюсь. Только одно ощущение — тоска.

И куда же мне теперь податься? На скамейке ночевать?

Сестра-вражина подложила свинью. Как я вообще без дома, без прописки? Мне и паспорт не выдадут. А без паспорта никуда. Ни на работу не устроиться, ни вообще по жизни топать.

Работа… Кто возьмёт меня после червонца отсидки? Грузчиком если только. Не, в грузчики не пойду. У меня позвонок сдвинутый. На зоне своё наразгружал, хватит. Пусть сдохну лучше, но не грузчиком. Людей буду грабить. Убивать если надо. Мне сейчас всё похеру, веры никакой не осталось. Да и не было никогда. Черту переступил.

В домах зажигались окна, в домах гнездился уют, тепло и сытная пища. Люди возвращались с работы, целовали жён, обнимали детей. Гнусные, смердящие люди по какому-то непонятному раскладу получили в награду покой и своё тихое идиотское счастье.

Я хочу такого же? Да, не надо себя обманывать. Я хочу. Я устал, я запыхался, я попросту выдыхаюсь. Я загнанная кобыла, которую пороли дюжиной плетей, а когда она покрылась пеной, её отпустили вроде как на волю. На что они рассчитывали, эти добрые знающие люди? Что я стану хорошим, что смогу зажить той же жизнью, что жили они? Я сел в двадцать лет, сейчас мне тридцатник. Я забыл, что такое нормальная жизнь, я не представляю как можно жить без гнёта и злобы. Во мне ничего не осталось, кроме злобы. Я ничего не могу предложить миру, кроме злобы. Кипящей, булькающей злобы — только она осталась во мне, только она заставляет меня шевелиться…

Ссукабля, разжалобил сам себя. Давай, Киря, давай, поплачь ещё. Уткнись какому-нибудь лоху в плечо и соплями его покрой. А он тебя пожалеет, по спине похлопает. Такой заботы хочешь? Такого внимания? Да ты слабак просто! Сла-бак! Я те отвечаю. Зуб даю. Ты в натуре слабак. Ходишь, стонешь, жалобишься. Радуйся, что ты никому не нужен! Радуйся, что никому до тебя дела нет! А то бы включили в систему, наложили обязанностей, привили чувство вины. Ты чувство вины хочешь, да? Ну, пожалуйста, хватай. Его вокруг сколько угодно, хоть жопой жри. В момент виноватым сделают. Ты от него всю жизнь избавляешься, всю жизнь уничтожаешь и снова к нему вернуться хочешь? Ну, давай, туз тебе в пасть.

Стою, прикалываюсь над собой. Повеселее стало. Не жалеть себя! Ни себя, ни других! Только так жить можно.

Стоп! А что это я брожу как шавка? Что не выясняю, куда сестра умотала? За два часа квартиру не продашь. Кто-то должен быть в курсах о её планах. Ведь есть же люди, которые её знают. Они должны что-то сказать. Так, а кого же я из них помню?

Вспоминал, вспоминал — пара морд в памяти всплыла. Подруга её самая близкая на Строителей жила вроде. Хотя какая подруга, у Гальки подруг не было. Как и у меня друзей. Так, тусовались они, вместе на блядки ходили. Такая же проблядь, как и сеструха. Как же её звали? Вера ли, Варя ли, хер проссышь… Ладно, спрошу на месте.

До Строителей недалеко, добрался пешком. Общественный транспорт не уважаю. За проезд платить — это лоховство полное. Потом люди вокруг со своими сифилитичными бактериями. Брр… передёргивает!

Вот этот вроде дом. Или тот? Не узнаю. Так. По проспекту вот так шли, потом сюда заворачивали. Ну этот, этот.

— Эй, кореш! Верку знаешь? Здесь живёт.

— Верку? — нахмурился парняга.

— Да. То ли Верка, то ли Варька.

— В каком подъезде?

— А я ебу? Найти её надо.

— Что-то не помню такую. Молодая что ль?

— Лет тридцать пять.

— С детьми?

— Да хер её знает! Наверное.

— Не, не знаю.

— Э, бля! Чё ты ваще знаешь? Скройся, пока я не разозлился.

Пенсионеров надо трясти. Они всю жизнь здесь живут, всех знают. Вон идёт тётка какая-то.

— Бабулька, ты давно здесь живёшь?

— Господи! — заморгала она часто-часто. — Что такое?

— Вопросы я задаю. Говори быстро, давно живёшь?

— Давно, давно.

— Всех в своём доме знаешь?

— Всех, сынок. Всех знаю.

— Верка здесь жила. А может Варька. Найти её нужно.

— Верка… Ой, даже и не знаю…