Урс Видмер - Рай забвения

Когда мир вновь опустел, тишины в нем на этот раз не настало; вместо этого из-за взгорка почти сразу донеслись визг и вой, издавать которые могли лишь наши маленькие собачки, да редкий низкий лай доберманов. Раздалось несколько громких выстрелов, должно быть из ружья, и еще несколько потише, из отцовского револьвера. Длилось это смертоубийство целую вечность. Однако наши собачьи голоса звучали все реже, пока наконец не раздался последний, полный неописуемой паники. Однажды я видел снимок обезьяны, пойманной леопардом; обернувшись к своему убийце, она глядела на него, в ужасе раскрыв рот. Так и наш песик, наверное, обернулся в последний миг к убивавшей его псине. А как же Лена? Хлопнул еще один выстрел, то ли из ружья, то ли из револьвера, и все стихло; стало еще тише, чем до катастрофы, ибо теперь умолк и жучок.

Мой пес и я бросились по тропинке в поле. Когда перед нами появилась станция, мы уже настолько пришли в себя, что я снова забрасывал в поле палки, а пес приносил их мне. Ярко-красное солнце опускалось за горизонт впереди нас. Я задумал вместе с псом вскочить на заднюю площадку какого-нибудь отходящего поезда. Мы бы легли на пол и проехали так всю дорогу — для собаки это дело нехитрое, — и никакой кондуктор нас бы не обнаружил. Но на улице перед станцией мой дружок вдруг залился восторженным лаем при виде двух собак, неторопливо обнюхивавших афишную тумбу, — кобелька с шерстью, как проволока, и его подружки, еще меньше ростом, — и вот уже вся троица сбилась в клубок, радуясь встрече после долгой разлуки; они скакали, вопили, смеялись и наконец удалились по широкой аллее, те по бокам, а мой дружок посередине.

Потом я увидел их еще раз, проезжая мимо на поезде и в нарушение всех правил высунув голову из окна. Казалось, что мой приятель им что-то взволнованно рассказывает, а седеющий отец слушает, рассеянно обнюхивая очередное дерево. Мать сидит тут же, двигая ушами. Поезд какое-то время шел навстречу солнцу, окрашивавшему деревянные сиденья в ярко-красный цвет. Однако потом он изменил направление и, со мной на задней площадке, стал удаляться, делаясь все меньше и меньше, по направлению к городу, мерцавшему огоньками на горизонте».

Моих ноздрей коснулся терпкий запах. Соседка, менеджер по рекламе, стояла у себя в саду с граблями в руках: она жгла высохшую траву вдоль стенок канавы. Она помахала мне рукой, и тогда я решился встать и подойти к изгороди. На ней и в этот раз были шорты и майка яркой расцветки, однако на голове был платок, а на ногах — резиновые сапоги. Так она казалась еще более симпатичной. Слегка разбежавшись, я сильным броском отправил рукопись прямо в огонь. В воздухе она распалась, и страницы, точно голодные чайки, разлетелись по всему участку. Некоторые, черпнув огня, тут же взлетали снова и, пылая, пролетали еще несколько метров, чтобы уже черными упасть на землю и умереть. Другим помогала граблями соседка.

— Вы уж извините! — прокричал я.

— Forget it [11] Забудьте об этом (англ.) , — донеслось в ответ.

Я вернулся домой и закрыл окна. Бросив взгляд наружу, я увидел, что соседка держит в руке измятый листок и внимательно читает. Она медленно стянула с волос платок, и волосы рассыпались, прикрывая ей плечи.

Не прошло и пяти минут, как в дверь позвонили, и на пороге появились издатель с Сесилью. Он был в белом костюме, не иначе как от Армани или Белеги, она — в летнем платье цвета жженой сиены, которое ей очень шло. Оба таинственно ухмылялись, подхихикивали и наконец, после долгих церемоний, вручили мне толстый, запаянный в пластик «кирпич», на котором стояло имя Сесили, а под ним, солидным тиснением самоварного золота, красовалось уже знакомое мне название: «История Эрики Папп».

— Восемьдесят тысяч экземпляров, и это только первый завод!

Значит, шедевр все-таки вышел в свет. Я с трудом расковырял и наконец стянул пластик и раскрыл первую страницу.

«Я всегда поражался тем неустрашимым авторам, — стояло на первой странице, причем такими большими буквами, какими обычно пишут для неграмотных, — которые беспечно ездят на метро или отправляются в поход по окрестным кабакам, имея при себе рукописи своих шедевров, не запасшись даже вторым экземпляром. Рукописи при этом, разумеется, теряются — их оставляют холодной ночью под неоновыми лампами кафе-мороженого где-нибудь в Нью-Йорке, или они вываливаются из багажника велосипеда…»

— Это что-то очень знакомое, — не удержался я, оборачиваясь к Сесили. — Неужели это вы написали?

— О, я уже не помню, — ответила та.

— Конечно же, это тебе знакомо! — рявкнул на меня издатель.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал я и раскрыл последнюю страницу.

«Я положил руку ей на плечо, — прочел я, — а через несколько шагов и она склонила голову на мое — ростом она была чуть ниже меня, — и я ощутил мягкость ее волос. И мы пошли по этой длинной, прямой как стрела улице, вдоль которой росли тенистые каштаны, навстречу ярко-красному солнцу…»

— Это уже лучше, — сказал я. — Слегка отдает кичем, это верно, но все равно неплохо. Да и мне незнакомо совершенно.

— Мне тоже, — пожала плечами Сесиль.

— У вас размягчение мозгов, причем у обоих! — констатировал издатель, явно несколько успокоившись. — Без меня вы бы попросту пропали.

— АО чем ваша книга? — Загородив собой Сесиль от моего друга, я заглянул ей прямо в глаза. — Только в общих чертах, конечно.

— Ну, — сказала она, — там у меня много собак. Наверное, пятьдесят или даже больше. Но я писала это десять лет назад, потом отправила рукопись в издательство, так что я даже уже и не помню.

— Всего месяц назад, — вставил издатель, высовываясь из-за ее плеча, — эта вещь еще лежала у меня на столе. Я был в таком восторге, что бросил все и сразу же за нее взялся. Вот, — он указал на меня, — он свидетель.

— Это очень мило с твоей стороны, — ответила ему Сесиль, — хотя, по-моему, ты что-то путаешь.

— Я еще в состоянии отличить одного моего автора от другого. Ты же не станешь утверждать, что между ним (опять я!) и тобой нет никакой разницы?

— Нет, не стану, — отозвалась Сесиль, и я увидел улыбку, которой меня она до сих пор еще никогда не одаривала и которой не мог видеть он, потому что стоял у нее за спиной.

— Но ведь и между мной и тобой тоже есть разница, — добавила она, обращаясь уже к нему. И, не дожидаясь ответа, снова мне:

— А о чем ваша книга?

— В том-то и дело, — почесал я в затылке. — Тут-то и зарыта загвоздка.

— Собака, — заметил издатель.

— Что?

— Собака, говорю, зарыта. Издатель опять одержал верх.

— И вообще, — продолжил он, — если книга ничья, то, значит, никто и гонорара не получит. Все величайшие произведения мировой литературы все равно ничьи. Библия, Песнь о Нибелунгах, Жозефина Мутценбахская.