Ильдар Абузяров - Агробление по-олбански

Вокзал Сен-Лазар, наполненный, как и все другие вокзалы, звуками и запахами, чересчур яркими, изобиловал красным цветом. Отправляясь в постсоветскую, пивную Россию, в ее бурную, судя по последним парижским публикациям, пену, Жан увидел в витрине привокзального магазина необычные часы, представлявшие собой убогую деревянную избу с куриной лапой-маятником. Жану показалось, что нечто похожее он наблюдал во сне. И вдруг из дверцы часов выскочила кукушка.

«Пора пробуждаться от ложных представлений, – пела она, – разве бывают кукушки с куриными ножками? Пора-пора».

Когда Жан, сидя на месте, указанном в билете, разглядывал рекламные буклеты, в купе вошел лысый мужчина средних лет в мятом пиджаке, грязной сорочке и грязной обуви.

Скинув с плеч брезентовый рюкзак и вытерев огромным носовым платком испарину со лба, мужчина сделал реверанс: «Здрасьте!»

Несколько часов они ехали молча.

Сен-Дени – обнаженная Александра.

Льеж – обнаженная Александра.

Кельн – обнаженная Александра.

Что такое европейский город, ну, например, Кельн, на платформу которого подышать свежим воздухом вышел Жан?

Это чудо, это Рейн и ажурные горы Кельнского собора посреди равнины. А под ним, словно под рождественской елкой, коробки магазинов с одеждой, трусами, часами, телевизорами. Все здесь устремлено вверх, к пикам небоскребов и готических соборов, где ангелы вещают избранным об их бессмертии. И словно веря им, двенадцать маленьких романских церквушек водили вокруг Кельнского собора хоровод.

Было уже достаточно поздно, когда Жан, ужиная, не без интереса наблюдал, как его попутчик, ворвавшись в вагон-ресторан, попросил кого-то из ресторанной обслуги наполнить двухлитровую банку кипятком. В купе они возвращались вдвоем, аккуратно ступая по мягким паласам. Попутчик бросил в банку пакетик чая, и тот, словно экзотическая рыбка, махнув плавником, ушел на дно.

– Ууу-ааа, – наслаждался попутчик, разбалтывая чай то в стакане, то в банке.

– Рррр, рррр, – остужая.

– Уу-аа… ууу-ааа… – отхлебывал большими глотками. Чавкал:

– Бис-бис.

При этом он обтирал платком подмышки и потную, тощую, волосатую грудь. Так продолжалось до тех пор, пока мужчина не заявил вслух: «Пойду еще попрошу кипяточку, а то чай остыл».

– Откуда вы? – остановил в дверях попутчика Жан, пока не поздно.

– Из Кан.

– Канн? – удивился Жан.

– Да, это такой городок в Сибири. В Красноярском крае. Я в командировке был в вашем Кане с одной Н.

– А, Кен? – догадался Жан. – В Нормандии!

– Вы, французы, у нас на заводе заказ разместили на изготовление железнодорожных колес, а я зам главного инженера.

– И что? Вы собираетесь до Сибири пить чай?

– А неплохая идея? Надеюсь, вы не против?

– Нет, просто напрашиваюсь в сочаевники.

– А-а! Пожалуйста, пожалуйста. Сейчас я вам кипятку принесу.

– Оставьте это на столе, пусть немножко остынет, – попросил Жан, когда попутчик вернулся. Он надеялся за это время заснуть, но лысый начал копошиться в рюкзаке. Жан краем глаза видел, как он достал один за другим несколько огромных, пожелтевших по краям огурцов. Затем охотничьим ножом начал срезать с огурцов кожуру и жопки, а уж после принялся кожурой и жопками натирать всего себя: грудь, плечи, живот.

– Уаа, уаа… – громко наслаждался лысый, потный и тощий.

– Что вы делаете? – не выдержал Жан.

– Косметическая ванна, – улыбнулся попутчик. – Вы, французы, изобрели до черта одеколонов, а про народные средства забыли.

– Зачем вам косметическая ванна? – удивился Жан.

– Форму поддерживать. А вы не желаете? – Внимательный попутчик протянул Жану самый большой огурец.

– Спасибо, не надо. – Жан свесил с полки ноги. – У вас есть что-нибудь почитать?

– Есть книжка про Толстого, как он на старости лет подался от своей жены Софушки в монастырь. А главное, почему?! Все там объясняется. И про Анну Каренину тоже.

– Боже, куда я еду, – схватился за голову Жан, – в страну Карениных и Рогожиных, что прут на рожон!

– «Анна Каренина» – мой любимый роман, – заулыбался во всю ширину вагона беззубым ртом инженер, – там орудие самоубийства – колеса. А ваше, я так понимаю, любимое произведение – это «Муму».

– Почему «Муму»? – еще раз удивился Жан.

– Малообщительный вы что-то.

Значит, кипяток нужен для того, чтобы язык был всегда ошпарен и чесался, и работал, не переставая, как поршень в двигателе внутреннего сгорания, подумал Жан, а спать будем в России. Как медведи зимой. Надеялся, потому что еще ничего толком о России не знал.

Во время бури Петр обещал устроить себе праздник, если все окончится благополучно.

Вначале он зашел в местный драматический театрик. Только, к удивлению Петра, там играли дети вместо взрослых. Потому что взрослые предпочитали играть в революцию и гражданскую войну. Играли классика, основателя албанской литературы. Его деда. Играли очень хорошо.

В антракте он отклонил предложение написать что-либо в книге отзывов.

Что можно написать на родном языке о родном языке? Он мне близок, он – сердце матери.

На стенах обшарпанного, никому не нужного здания висели фотографии старой Албании. Было трогательно. Трогало.

После театра полагалось идти в кафе – по наитию.

Петр пошел по разрушенному проспекту Национальных героев. Почти все витрины были выбиты. Магазины разграблены. Лишь неоновые вывески продолжали сверкать с прежней субтильностью, словно нос алкоголика над треснувшим стаканом.

Ох уж эта любовь моего народа ко всему иностранному, подумал Петр. Он видел, как у подвальчика «Резка стекла» двое мужчин разгружают фургон с большими ящиками. Фургон перегородил полдороги и породил огромную пробку. Этим тут же воспользовались разносчики воды. Некоторые торговали вином. Выдергивали пробку – из-под полы.

«Еще до того как мой дед стал национальным писателем, – подумал Петр, сворачивая на соседнюю улицу, – он пас овец в горах. Но даже его бараны в узком ущелье не бодались друг с другом лбами». Автомобильные бамперы машин напоминали Петру лихо закрученные рога.

Железобетонные коробки домов Энвер Ходжи предполагал использовать как дзоты. Городские укрепления с бойницами. А теперь почти все они превращены в магазины с импортными товарами – заходи кто хочешь. И подсвечены неоновыми вывесками – выбирай что хочешь, прямо с близлежащих гор, через оптический прицел. Особенно хорошо город виден с махины Дайте, у подножия которой, в котловине, и раскинулась паутина улиц. Собственно, Тирана, подумал Петр, это протянутая ладонь горы Дайте, Дайте албанцам столицу. Или еще: Тирана – праздник, который всегда под тобой, гора Дайте.