Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви

Оба письма пришли почти одновременно. Моника уже который раз бралась их перечитывать. Пресловутое одиночество позволяло ей предаваться совершенно никчемным, но таким приятным занятиям. Она обожала эпистолярный жанр и неустанно совершенствовалась в нем. После переезда в Париж у нее завязалась активная переписка с оставшимися в Лондоне подругами. Но сейчас, впервые за многие годы, она не знала, что отвечать. Все пошло наперекосяк. Русский не давался, к вышиванию душа не лежала. Аппетит пропал. Ей становилось все труднее держать себя в руках. Чтобы хоть немного отвлечься, она чуть ли не силком «выводила себя гулять». Походка утратила легкость и упругость, она еле волочила ноги. Каждый жест выдавал напряжение и неуверенность. Ей даже перестала идти любимая коричневая шубка. Сейчас она выглядела в ней просто неуклюжей немолодой теткой.

Остановившись на аллее Люксембургского сада, она раскрыла сумочку. И в который раз не смогла устоять перед искушением перечитать уже сто раз читаные открытки. Одна представляла собой старинную фотографию в стиле Пруста: мужчина в котелке, с нафабренными усами, и маленький мальчик, катящий впереди себя огромный обруч. На обороте надпись:

«Ты меня так легко отпустила… Спасибо тебе. Так странно… Мне показалось, что мы познакомились только что. Не забудь, ты обещала найти меня, когда я снова буду в Париже. Приеду через десять дней. Надеюсь, мы пообедаем вместе. В четверг, 6 ноября.

На другой открытке был изображен натюрморт Ванессы Белл, [36] Белл Ванесса (1879–1961) — английская художница-авангардистка, сестра Вирджинии Вулф. висевший в какой-то английской провинциальной галерее. Три дня она тщетно пыталась отыскать в этих цветах скрытое послание. Зато на обратной стороне были слова:

«До чего приятно было услышать твой милый голосок в трубке. И где?! На работе, где кроме скучных деловых разговоров никогда ничего не услышишь. Обещаю, попробую взяться за Пруста. [37] Пруст Марсель (1871–1922) — французский писатель. Мечтаю тебя увидеть. У тебя в шесть, в четверг.

— Ох, простите, — извинилась Моника перед парнем на роликах, который чуть не сбил ее с ног. Сложив открытки обратно в сумочку, она пошла дальше, в волосах у нее запутался порывистый ноябрьский ветер и, вырвавшись, помчался дальше, разбрасывая за собой, как конфетти, опавшую рыжую листву.

— Господи, это же не еда, а произведение искусства, — восхитился Саймон, когда им принесли заказанное блюдо. (Кофе они попросили принести, как только пришли.) На тарелках лежало нечто оригинальное, напоминающее швейцарские булочки с тюрбо [38] Разновидность черноморской камбалы. или лососем (отдельно подавался соус «нантуа» [39] Соус с раками и свежими помидорами. ). Здесь же красовалась куропатка, посыпанная тертой морковью и цикорием.

— У меня рука не поднимется на такую красоту.

— Почему?

— Не хочется портить. А еще потому, что мы сидим и смотрим друг на друга и боимся слово вымолвить.

— Почему боимся? Хотя… Пожалуй, нам обоим есть чего бояться.

Они успели поговорить о литературе, музыке, обсудили французов вообще и парижан в частности, уроки русского, не шпионка ли Агафья Михайловна. Моника старательно обходила все щекотливые темы. О Ричелдис и Белинде не было произнесено ни слова. Официанты сочувственно улыбались, словно понимали, что происходит между этими двумя. Оба, и Саймон и Моника, были взвинчены до предела. Еще не поздно все остановить. Еще остается шанс спастись. Перед ними стоит вкусная еда, и совершенно не обязательно переходить грань, можно остаться просто добрыми друзьями. Они шли по острию. Шли, замирая от страха, боясь оступиться, но… продолжали идти. Молчание становилось невыносимым.

Он отпил кофе. С другого края стола (а ему показалось, с другого края земли) раздались слова:

— И что же?

Пауза.

— Может, мы говорим о разных вещах, хотя, — торопливо добавила она, — я так не думаю. Мы весь вечер их не касались. Зачем начинать сейчас?

— Потому что мы любим друг друга, — просто ответил он и потянулся к ее руке, которая нервно теребила подсвечник на столе.

— Зачем ты это сказал?

— Затем, что это правда.

— И ты уверен, что это взаимно?

Он всмотрелся в ее лицо. Обычно оно было слегка настороженным, словно его обладательница боялась, что ей причинят боль. (Ричелдис как-то обмолвилась, что Моника ей напоминает набросок портрета Джейн Остин, сделанный сестрой писательницы Кассандрой.) Оно словно несло на себе печать легкого превосходства над окружающими. Острого язычка Моники многие побаивались. Но сейчас в насмешливых зеленых глазах плясали веселые чертенята, резковатые черты смягчились, а на губах играла счастливая улыбка. Он чувствовал, что и сам выглядит примерно так же, сбросив привычный налет цинизма и усталости. Наверно, такими счастливыми и невинными были лица Адама и Евы.

— …Ну… Не знаю. И вообще я пошутил. А ты меня просто дразнишь.

Она бросила на него взгляд, полный муки. Взгляд существа, с которого сдирают заживо кожу. Это длилось миг, не дольше. Словно очнувшись, она вздернула подбородок, посмотрела на него с привычной насмешливостью и… отняла руку.

— Зря мы сюда пришли, но, черт подери, я рада, что мы это сделали.

— Почему зря?

— Саймон, ты сам все прекрасно понимаешь. Нельзя влюбляться в мужа лучшей подруги. И муж лучшей подруги не должен позволять в него влюбляться. Бог мой, у нас уже могли быть внуки.

— Не понял…

— А что бы сказала твоя жена, увидь она нас сейчас? Ты только представь.

— Порадовалась бы, что мы встретились в этом городе.

— А если бы она знала то, что знаем мы?

— Она бы не поверила.

— Я бы на ее месте тоже.

Саймон отпил вина и, помолчав, спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о смерти?

— Разумеется.

— А я нет. А вот две недели назад почему-то задумался. После Фонтенбло. Я вдруг испугался, что мне и вспомнить-то перед смертью не о чем. Со стороны, наверно, кажется, что я хоть завтра могу сыграть в ящик с чувством выполненного долга — вроде бы уже всего достиг. Четверо детей. Преданная жена. Неплохой доход. Прекрасный дом, ну, во всяком случае, с общепринятой точки зрения. Хорошая работа, а в последнее время и дел-то никаких особо нет.

— Правда? Впрочем, ты прав, якобы деловые поездки в Париж, действительно, не считаются, — не удержалась от язвительного замечания Моника.

— Но по большому счету вспомнить-то нечего. Будто в трясине живу, пусто все, неинтересно. Жить не хочется. Вот и занимаюсь самоедством. Или того хуже, на Рич срываюсь. А на кого еще-то? Сам виноват. Думал, можно прожить жизнь без любви.

— А жена, дети? Разве ты их не любишь?