Алан Лайтман - Диагноз

— Вы оставите узника здесь под моей охраной и под мое честное слово, — сказал Анит. — Я поговорю с Ксантием, если вы не понимаете, что я велю вам.

Тюремщики сошлись в углу, о чем-то вполголоса поговорили и крадучись вышли. Анит подошел к большой двери и плотно затворил ее. В маленькой комнатке было тепло, душно и пахло солью. Анит предложил философу медовую лепешку и скамью. Сократ отрицательно покачал головой, отказавшись от угощения, и остался стоять. В сумрачном свете факелов его белая борода казалась серой.

— Я слышал о твоих рисунках, — сказал Анит. — Ты не лишен воображения.

— Это просто мазня старика, который ничего не знает. Сегодня утром надзиратель смыл мои рисунки.

Сократ был слишком спокоен для человека, приговоренного к смерти. Это приводило Анита в ярость.

— Ты поместил богов на полу своего узилища, рядом со смертным человеком, — сказал он. — В чем значение этого?

— Мне просто не хватило места на потолке, — спокойно ответил Сократ.

— Тебе скучно беседовать со мной, — произнес Анит, — поэтому я не стану отнимать у тебя много времени. Давай не будем притворяться. Мы ненавидим друг друга.

Лицо Сократа осталось непроницаемым, но глаза быстро метнулись в сторону кожевенника и посмотрели на него с таким вниманием и спокойствием, что Анит, не выдержав, отвел взгляд.

— Тем не менее, — продолжал Анит, — я хочу сделать тебе предложение. Ты выслушаешь меня?

— Я здесь, как ты видишь, — сказал Сократ и тряхнул цепью, которой были скованы его запястья. — Но мне любопытно было бы осмотреть место, где ты работаешь. Мы должны зайти в самое вонючее место твоей мастерской. Там я выслушаю тебя.

«Что это? — мысленно спросил себя Анит. — Он играет со мной. Не сделал ли я громадной ошибки? Но я должен, просто обязан поговорить с ним, да помогут мне боги». Анит внимательно посмотрел в глаза философа, но не смог ничего прочесть в выражении его лица. Помолчав, кожевенник нахмурился и вздохнул:

— Следуй за мной в дубильню.

В дубильне, примыкавшей к помещению, где солили и подрезали кожу, стояли четыре деревянных чана, в каждом из которых лежало по несколько шкур, плававших в густой черной жидкости, которая когда-то была водой. Возле стен дымно горели укрепленные на деревянных подставках факелы. Из отверстий, проделанных в днищах чанов, вытекала на пол коричневая жижа, смешанная с шерстью, кусками мяса, грязью и кровью. Жижа стекала по скату пола в угол, где она превращалась в желеобразную массу и начинала гнить. Работник, лицо которого было закрыто матерчатой повязкой, ходил от чана к чану и переворачивал шкуры. Каждую минуту он высовывал голову в единственное оконце и, словно утопающий, хватал ртом воздух.

Анита затошнило сразу, как только он вошел в дубильню, и он быстро прикрыл нос воротом одежды. Сократ взглянул на Анита и, оценив в пляшущем свете факелов все неудобство, которое испытывает его враг, спокойно произнес:

— Давай поговорим в помещении, где смягчают кожу после дубления.

«Да, он играет со мной, — подумал Анит. — Но всему есть предел, я должен сохранить собственное достоинство».

— Я буду говорить с тобой здесь, — сказал бывший стратег. — Очень тебя прошу. Я никогда не поднимаюсь в помещение, где мягчат кожу. Оно находится на втором этаже.

— Я в состоянии подняться по лестнице, — без всякой рисовки возразил Сократ.

Ступив на ступени узкой каменной лестницы, они почувствовали противный запах свежего коровьего навоза, отвратительный смрад собачьего кала и острую едкую вонь птичьего гуано. Гнилостный запах становился все более нестерпимым, по мере того как Анит и Сократ, ступенька за ступенькой, поднимались наверх. Анита начало тошнить. На втором этаже, на краю лестничной площадки, ноги Анита подкосились, и он рухнул на пол. Потом его вырвало в рукав одежды, которую жена заботливо украсила искусной вышивкой.

В центре помещения два бритоголовых раба-египтянина, давно потерявшие всякое представление о запахах, мяли в деревянных бочках кожи, провонявшие навозной жижей, в которой они плавали для восполнения кислоты, удаленной известью в дубильных чанах. Даже в тусклом свете над бочками виднелись густые коричневые испарения навоза. Тонкая маслянистая пленка коричневатым налетом покрывала пол, стены и потолок. Египтяне, узнав хозяина, уронили в бочки деревянные мялки и застыли на месте от удивления. В течение краткого мгновения рабы соображали, какое страшное событие могло заставить хозяина подняться в этот смрад, а потом опрометью бросились вниз по известняковым ступенькам.

Философ, не говоря ни слова, пододвинул к сидящему на полу Аниту стул, а сам сел на лавку напротив.

— Ты хотел сделать мне предложение, — напомнил Сократ. — Я готов тебя выслушать.

Теперь, когда рабы перестали мять шкуры, отвратительная вонь стала немного слабее. Анит перестал рыгать. Лицо кожевенника приобрело изжелта-бледный оттенок. Он сидел, прижав к носу большой кусок хлопковой материи, и старался взять себя в руки. Внезапно Аниту показалось, что кроме него и старика на свете больше никого нет. Шум за пределами мастерской стих. Поклонники и почитатели философа разошлись, работа в предместье прекратилась. Лишь в одном из домов раздавались нестройные звуки музыки — вечером кто-то начал учиться играть на лире.

Анит прислушался. Вскоре прекратилась и музыка. Однако он продолжал напряжено прислушиваться. Какой надоедливый звук. Может быть, это шумит у него в голове?

— Ты что-нибудь слышишь? — спросил он.

— Что?

— Я что-то слышу, — произнес Анит.

— А я ничего не слышу, — возразил философ, — кроме твоего голоса. Так что ты хочешь мне сказать?

Анит взглянул на Сократа и сощурился.

— Я прошу тебя выбрать изгнание, — слабым голосом проговорил он. — Я могу поговорить с Ксанфом и устроить побег. Мало того, я устрою так, что тебя примут в Халкиде или Эретрии.

В первый раз с момента прихода Сократа в мастерскую в глазах осужденного на смерть человека вспыхнул интерес, но интерес этот касался скорее самого Анита, нежели его предложения.

— Ты удивил меня, — заговорил философ, — Ты более чем кто-либо другой требовал для меня смерти. — Сократ помолчал и уставил на Анита свой проницательный взгляд. — Ты начинаешь чувствовать свою вину?

Анит промолчал.

— Я с самого начала отказался выбрать изгнание, — спокойно проговорил Сократ. — Отказываюсь я от него и теперь. Ничто не изменилось. У меня нет оснований думать, что в Халкиде со мной обойдутся лучше, чем в Афинах. Город должен ценить своего философа, а не гнать его. Жизнь моя кончена в любом случае.

Анит, оглянувшись, посмотрел на лестницу, желая убедиться в том, что его не услышат посторонние уши.