Венди Герра - Все уезжают

Фидель шел очень медленно, как видно, размышляя над тем, что он здесь услышал. Он не выглядел ни подавленным, ни взволнованным. Я же до сих пор не могу опомниться и разобраться в своих чувствах.

Кто может обещать нам, что все изменится? Что будет с нами потом? Что нас ожидает? Открытость, катастрофа или окончательный разгон всех тех, кто здесь присутствует… Я почти заснула в автобусе, который долго петлял по районам Гаваны в предрассветной мгле, развозя по домам артистов и художников. В воздухе носился запах моллюсков, как всегда в такие холодные дни. Дома меня встретили мамины друзья. Они бросились меня обнимать, как будто я вернулась с войны. Наверняка к ним просочилась информация о дискуссии. Вчера я очень воодушевилась, но после этой ночи не знаю, куда все повернется. Слишком много свидетелей слишком многих проблем.

Никто из тех, кто меня ждал у нас дома и не спал всю ночь, не был приглашен на эту встречу. Им не доверяют, вот я — другое дело. Боже, какое это безумие! Мама просит, чтобы я рассказала о том, как это все происходило во Дворце конгрессов.

Я страшно устала и хочу только быстренько записать то, что там было, чтобы ничего не забыть. А уж спокойно поговорим завтра.

Одно только я им сказала: «Я совершенно растерялась. У меня сложилось впечатление, что мы никогда не договоримся».

Я слишком много знаю. Слишком многое чувствую. Возможно, когда-нибудь я найду ответы на вопросы, возникшие в эти дни смятения и замешательства. Были моменты, когда я спрашивала себя, что я здесь делаю. Я была избрана своими товарищами по курсу, и школа с большой неохотой отправила меня на встречу, где я должна была выступить и смело обо всем рассказать, но не проронила ни слова. В масштабах того, что произошло, добавлять было нечего.

Я изнемогаю от этой ноши, и если изливаю все это на страницах Дневника, то для того, чтобы испытать облегчение и постараться на время отодвинуть От себя то, чего я не понимаю. Поэтому я всякий раз возвращаюсь к Дневнику. Давно хотела его забросить, но никак не удается: это моя отдушина, мое бомбоубежище, мое тайное укрытие, мой истинный исповедник.

Утром я спустилась вниз. Ночь провела на чердаке, обшитом листами картона. На одной стенке там у меня карта звездного неба, а на другой — мамин эскиз к кукольному спектаклю по «Алисе в Стране чудес» семидесятого года.

Все ее друзья спят внизу. Пытаюсь пройти, но на каждом шагу натыкаюсь на спящих писателей, художников, продюсеров; отовсюду доносится храп. Они разместились, как обычно, на матрасиках, разложенных вокруг маминой кровати. Наша квартирка напоминает пейзаж после битвы. Или туристский лагерь, раскинутый посреди города. Мама называет это «туризм-ленинизм».

Совершенно нет настроения идти в школу. После всего моя голова заслуживает отдыха; там, небось, меня тоже ждут с нетерпением.

Соседка сбоку снова устроила шум с самого утра. Каждый раз, как к ней приходит ее русский любовник, она орет как резаная. Обычно мы стучим ей в стенку щеткой, чтобы она говорила потише. Не могу найти щетку.

Я разбудила маму. Попросила выйти на минутку, чтобы поговорить. Не могу разговаривать в присутствии стольких людей.

Не знаю, может, мне вернуться в общежитие Школы искусств. Неизвестно, где хуже, дома или в общежитии. Квартира у нас очень темная, потому что окно выходит во двор, и не хватает света, чтобы писать.

Мама продолжает спать. По утрам ее не добудиться. И в туалет не зайдешь. Никакой частной жизни — даже по собственной комнате ты не можешь пройти неодетой.

Выношу ведра с водой. С каждым днем наш дом становится все более непригодным для жизни.

Моя мать неисправима: я пытаюсь хоть как-то с ней договориться, но это невозможно.

Мы дошли до самого Парка павших героев, где очень просторно и много укромных уголков.

Я попросила ее немного расчистить нашу квартиру, сделать так, чтобы мы могли побыть в ней вместе и одни, без множества чужих людей, занимающих то крохотное пространство, на котором нам выпало выживать. Я не хочу вести разговоры о политике, меня пугает то, что происходит с политикой; после пережитого мною вчера я предпочитаю держаться от всего этого подальше.

Мама говорит, что если я хочу жить без политики, то должна ехать в Канаду, в какой-нибудь полярный поселок, где живут лесорубы, которые не знают и знать не хотят, как зовут человека, управляющего их страной. На Кубе же, по ее словам, политика присутствует в том, что ты ешь и что носишь, в том, где ты живешь и что имеешь или даже не имеешь. И никакого выхода, с точки зрения матери, нет: «Хочешь бежать от политики — беги с Кубы». Она полагает, что политика содержится во всем, что мы рисуем или пишем. А я просто сбилась с пути истинного. Так оно и есть, но только больше меня в эту ловушку не заманишь.

Не знаю, куда собирается ехать моя мать. Я смотрю на нее и понимаю, что она не может жить без своих друзей, без привычной атмосферы радиостанции, без старичков, которых она записывает для своей программы «Сказать, чтобы не забыть» — в народе ее называют «Сказать, чтобы не завыть». Моя мать отвергает то, что любит. Раньше я этого не понимала. Революция всегда была ее жизнью, но с тех пор как я себя помню, она стремится уехать. Но куда и зачем? Я же всего-навсего хочу убежать от политики, мне невыносимо сознавать, что я во всем этом участвую. Что-то мне подсказывает, что я не способна сражаться по таким правилам.

Мы медленно возвращались, обойдя почти весь район, и я вела маму под руку, потому что она с каждым днем становится все более рассеянной. Ее чудом не задевают проезжающие машины, а она идет как ни в чем не бывало, словно парит над ними. Куда же я поеду, если на самом деле захочу от всего этого избавиться? Как оставлю маму, которую уже воспринимаю чуть ли не как свою дочку?

Мама рассуждает о некоем нейтральном месте, идиллическом и несуществующем. Цитирует на память Каммингса [25] Эдвард Эстлин Каммингс (1894–1962) — американский поэт, писатель, художник, драматург. :