Дмитрий Калугин - Лестница Янкеля

Обитатели дома Ревина и каменного флигеля еще долго вспоминали с ужасом эту историю, Левке же было совсем не смешно, поскольку теперь вся наша компания, только завидев его, начинала покатываться со смеху, особенно пока у него не отросли брови и волосы на голове, которая с того момента навсегда перестала быть Черепом (был Череп, стал Левка-Химик). Однако у этой истории был еще и какой-то другой, скрытый от всех смысл, так что каждый раз, когда Левку начинали подначивать по этому поводу, он серьезно говорил: “Знаете, не все это так просто было… Ой, не просто…” И грозил пальцем кому-то невидимому.

Так Левка поменял свое прозвище с детского на более взрослое, что же до меня – то после Скели меня стали называть Мухрым (от выражения “этот человек тебе не хухры-мухры”). Получил я это прозвище за то, что хорошо играл в бильярд, – его сделал кто-то из взрослых и отдал в наше распоряжение. Ничего особенного в нем не было, но все же, почитай, это был настоящий бильярд – с металлическими шарами, лузами и сеточками. Кии были соответствующие: просто выструганные палки различной степени кривизны с кожаными насадками на конце. Устанавливали бильярд у столба, под самым фонарем, так что играть можно было до глубокой ночи, забывая обо всем на свете. И в этой игре, надо сознаться, мы здорово поднаторели. Особенно шла она у меня, в конце концов Янкель стал одним из первых, а поскольку играли навылет, то заигрывался он до тех пор, пока все шары на столе не сливались в один большой сверкающий шар, от которого слепило глаза. И даже когда все расходились по домам, Янкель продолжал совершенствоваться в “штанах” и “дуплетах”.

Помню, однажды вечером мимо нас шел слегка подвыпивший дядя. Увидев игру, он притормозил и присмотрелся.

– Да, ты, я вижу, мастер, – обратился он мне. – Катнем?

– Можно, – ответил я.

– На что играть будем? – спросил он, снимая пиджак.

– Как на что? – не понял Янкель.

– Ну, чего так вхолостую шары гонять? – пояснил он. – Сыграем на интерес?

Меня это смутило. Денег ни у кого из нас не водилось – все жили бедно. А в нашей семье они вообще были только у отца, который их прятал в особом месте, и нужны были очень веские доводы, чтобы он выдал хотя бы копейку. Однако пацаны завелись: давай, давай! Яшка Зарембо (Черт) сказал: “Сбросимся в случае чего”. Колесо и Панков тоже идею поддержали: “Ты только не подведи, играй спокойно, и все будет хорошо”. Дядя назвал сумму. Она была немаленькой, но остановиться уже было невозможно.

Стали играть. Прохожий, как оказалось, не в первый раз взялся за кий, да и хмель с него слетел очень быстро. Игра шла шар в шар, тишина вокруг стояла мертвая. После очередного удара шар не докатился и встал в лузе. “Дохлый!” – выкрикнул кто-то за моей спиной. Но прохожий его тут же снял: семь-семь! На кону два шара, он сыграл – мимо. Покрутившись по столу, они встали друг подле друга, прямо как в учебнике. Мне бить. В голове все перепуталось (шары, лузы, деньги, Яшка Зарембо-Черт), пальцы сжали кий… Повисла пауза… и р-р-разз! Шары влетели в лузы, каждый в свою, не тихо, словно закатились туда против своей воли, а внеслись на всех парах, как в дом родной.

Народ выдохнул и загалдел. “Да, – сказал Генка Сорокин (Дятел), – это тебе не хухры-мухры”.

Противник мой был заметно обескуражен, молча положил кий на бильярд и полез во внутренний карман. Я попытался его остановить, но дядя был настроен решительно.

– Ты что? – удивился он. – Так нельзя. Выиграл – получите в кассе!

Отсчитал деньги, всунул их мне в руки и, взяв пиджак на плечо, пошел, не оглядываясь, в сторону Киевской.

Я держал в руках деньги и еще не понимал, что произошло и что теперь делать, после того, как это произошло.

– Может, все же вернуть… – сказал кто-то сзади, а Юрка Калиш сказал свое:

– Нет, лучше коцнуть.

Деньги гипнотизировали меня и всех остальных, светились каким-то неземным светом, открывая дорогу желаниям, которых, честно говоря, было очень много. Я побежал догонять прохожего.

Вскоре в темноте мелькнула его плотная спина (шел он не сильно торопясь), но в этот самый момент мои собственные силы, не физические, а какие-то другие, окончательно покинули меня. Я остановился посреди темной улицы и безучастно смотрел, как он уходит от меня все дальше и дальше, а с ним – мой первозданный рай, в котором еще хотелось бы остаться на какое-то время, но возможности такой уже не было.

На обратном пути мне встретился Костька Панков.

– Ну, чего? Догнал? – спросил он.

– Догнал, – ответил я упавшим голосом, убедившим Панкова в том, что денег у меня больше нет. Хотя переживал я как раз по обратному поводу.

Началась новая жизнь (“при деньгах”), которые я спрятал в надежном месте, и очень гордился тем, что найти их было практически невозможно, даже случайно. Я фантазировал целыми днями про себя, как их можно потратить, но с этим возникали большие сложности. Любая купленная вещь сразу бы вызвала расспросы, а поскольку врать я не умел (???!!!), то, вполне возможно, стал бы изгоем и дома, и на улице. Еду покупать себе я не мог – все мы жили впроголодь, и набивать себе живот французскими булками в одиночестве было невозможно. Наконец, мне пришла в голову идея: сходить на Молитовский рынок, где была самая большая в городе барахолка. Здесь тоже были свои тонкости, ведь в Молитовке приторговывали многие из наших, опять бы начались вопросы, но тем не менее я решился…

На рынке было полно народа, торговали всем, чем ни попадя: старинными вещами, украденными или полученными по наследству, одеждой, керосиновыми лампами, диковинками старинного и довоенного быта, едой, инструментами, всякой мелочью. Многое мне нравилось, но потратить свое богатство так просто я не мог.

Время шло, Янкель бесцельно толкался по рынку, шарахаясь от мнимых и настоящих знакомых, пока не увидел одного высокого человека с аккуратной старорежимной бородкой, торговавшего книгами.

Книги были старые, в основном дореволюционные: Пушкин с ерами, павленковские биографии в мягких обложках, подшивки журнала “Нива” за много лет, “Все стихи Некрасова” в одном томе и много чего еще. Отдельно стояла массивная книга с золотым обрезом и красивым тиснением на обложке. Это был “Фауст”.

– Интересуетесь классической литературой, молодой человек? Трофейная, из частной библиотеки, – заговорил продавец, перехватив мой взгляд. – Настоящий раритет!

Книга выглядела почти как новая, несмотря на то, что издана была больше пятидесяти лет назад – видимо, бывшие хозяева заглядывали в нее нечасто. Я раскрыл где-то в середине, чтобы проверить “Фауста” на глаз. Мы все учили немецкий, и мне он неплохо давался, так что читал я вполне свободно тексты и не из школьного учебника. Но тут сразу же запнулся: книга был набрана готическим шрифтом. Возможно, именно поэтому я вдруг почувствовал, что должен непременно купить этот переливающийся золотом фолиант, не понимая или понимая с большим трудом, что там написано. Ведь читал же я до этого Тору по праздникам у Рейтборда, практически не зная ни одного слова? Здесь было похоже, хотя и по-иному: я понимал по-немецки, но незнакомый шрифт закрывал от меня великое произведение – как витраж закрывает красивый вид за окном.