Лена Элтанг - Пьяная гавань

На проволочной сетке развевался желтый шарф, тревожный, будто Yellow Jack, объявляющий на судне карантин. Подходя к проруби, я уже знал, кого там увижу, и не ошибся. Посмотрев на безмятежное лицо утопленника, я медленно пошел к берегу — креста в сугробе не было, да и самого сугроба не было, ровное место, слегка затоптанное, это могли быть наши собственные следы, мои и дацанской уборщицы. Я с трудом отломал толстую ветку от прибрежного куста и воткнул ее в середину могилы, ветка легко вошла в снег до конца, уперевшись в промерзлую землю.

Мертвец вернулся в воду? Или это другой мертвец? Или он, как белогрудая оляпка, прыгает в реку воду, чтобы спастись от ястреба, ходит там по дну, а потом спокойно вылезает из-подо льда? Я вернулся к проруби, встал на колени и подтолкнул плавающее тело так, чтобы лицо показалось из-под ледяной корки. Лицо было таким же гладким, а грудь — безволосой, только этот парень был без рубашки, с черной клоунской бабочкой на голой шее. Похоже, убивали на приеме или после приема, во время дружеской оргии на яхте. Вполне вероятно, что убили их одновременно, просто второй не сразу доплыл, где-то еще зацепился своим шарфом, у других рыбаков в проруби. Черт, не могут же у них у всех быть одинаковые тряпки на шее. И где тогда первый? Нет, это тот же самый парень, никаких сомнений.

Бурятка решила надо мной подшутить, вот и все. Нацепила утопленнику бабочку и сволокла его обратно в прорубь. Дацанские шуточки с мертвецами. Ладно, женщина, еще раз так сделаешь, будешь плавать тут сама, с бабочкой на шее. Я сходил на катер за багром и петлей, вытащил утопленника, который выглядел до странности свежо, проволок его по льду до берега и закопал на том же месте, птичий крестик втыкать не стал, а желтый шарф привязал к леерам на мостике. Когда я заваривал остатки чая, возле катера послышались голоса, я вылез на палубу, зашел в гальюн и стал смотреть в иллюминатор: рыбаки стояли в нескольких метрах от берега, разглядывая прорубь, но подойти к ней не решались. Один из них — в пуховом комбинезоне — махал руками, я расслышал что-то вроде каверны и желтизна.

День я провел в Лахте, в центре появляться не стоило, а от катера меня уже тошнило. Я купил коньяку, выпил его на берегу залива, сидя на промерзлом бревне, размяк и несколько раз сбегал на угол позвонить латышке, но она, похоже, отключила свой номер или просто не желала разговаривать. Месяца два назад Анта сказала мне, что у них в консульстве есть программа, умеющая определить местоположение любого из работников, поэтому она вынимает батарейки из телефона, когда сбегает с работы. Это запало мне в голову, и я поддался минутной паранойе, оставив телефон в квартире у проводницы.

Спать было холодно, дров осталось на пару часов, под утро я разобрал остаток переборки и пустил на растопку вместе с висевшим над койкой портретом Есенина, вырезанным на куске дерева. Проснувшись, я пошел к проруби и поглядел на нового мертвеца. Этот был замотан в шарф по самые уши, виднелся только гладкий целлулоидный лоб и побелевшие веки, сморщенные от воды. Руки у него были в карманах куртки, как будто он искал кошелек или сигареты перед тем, как умереть, и вообще вид был до странности деловой, даже хмурый. Ясное дело, шлепнули во время разговора, со спины подошли.

Грузить-разгружать, значит. Так вот какую тебе местные работу подбрасывали, клошарская твоя морда, подумал я, глядя на длинный шарф мертвеца, полоскавшийся в воде, будто поплавок от великанской рыбалки. За бандитами ты подбирал, лукавый Лука, основатель сезонного кладбища. Через пару недель растает снег, и поплывут твои захоронки по Большой Невке мимо Елагина острова. Хотел бы я знать, где их так ловко топят, что всех прибивает сюда, к гавани? Хотя, кто сказал, что я видел всех, может, там целую экскурсию спустили под лед, а мне попались гиды в одинаковых шарфах.

Ладно, ребята, больше я вам не могильщик. Я отсюда через пару дней смотаюсь, сами ловите свою протухшую корюшку. Я прогулялся до берега, посмотрел на следы в снегу возле вчерашней могилы, зачерпнул ведро снега и вернулся на катер. Взявшись готовить завтрак, я вдруг понял, что есть не могу, и выпил кипятку с сахаром, найденным на камбузе. Потом я побрился перед осколком зеркала, почистил пальто и пошел по берегу в Старую Деревню, в дацан Гунзэчойнэй.

— Ты слишком часто сидишь один, — сказал мне монах, которого я спросил о раскосой женщине, показав одолженный у нее малахай. — Ты сидишь один и думаешь о женщинах. На хурал ты уже опоздал, он закончился в полдень. А если ты пришел на семинар досточтимого ламы, то приготовь пятьсот рублей и езжай на Малую Пушкарскую. Не теперь, через две недели.

— Какой еще семинар? — Ясно было, что дальше ворот я не пройду.

— Практика Шаматхи и Випашьяны. — Монах ежился на ветру в своем покрывале, но говорил со мной охотно. — А может, ты хочешь лунный календарь? Будешь знать свои неблагоприятные дни.

— В последнее время мне и без календаря все ясно. Может, все-таки вспомнишь женщину, она похожа на калмычку, такая румяная, с пышными волосами. Она была на праздновании Нового года, а перед этим чистила двор от снега.

— К нам приходят женщины помогать по хозяйству, но я не знаю их имен. — Монах поморщился.

— Можешь оставить шапку здесь, она сама ее увидит. Приходи в три часа, помолимся вместе. За благополучное перерождение, за ушедших.

— Ушедших у меня и так навалом, — сказал я машинально, и вдруг наткнулся на его внимательный взгляд.

Лицо у монаха было цвета охры, очень сдобное, и я почему-то представил, как он бреет себе голову изогнутым тибетским ножом с костяной рукояткой. Монах повернулся и пошел по аллее к пологой лестнице с колоннами, дав мне знак идти за собой. Над входом в дацан висело колесо, похожее на штурвал с моего катера, только тот раздолбан в куски и валяется в ходовой рубке на полу.

— Ты не видел во сне бамбук, который растет у тебя из головы? — спросил монах. — Или пальму, растущую из твоего сердца? Почему ты хромаешь?

— Я сбил каблук на левом ботинке, на железнодорожном переходе. Долго шел пешком. Я живу на катере, — зачем-то добавил я, — а во сне вижу собак, охотящихся на лисиц.

— Ты слишком много бываешь один, — повторил монах, оставляя меня у дверей. — Надо видеть людей. Погуляй тут, осмотрись. Нам нужен истопник и вообще — человек с руками. Крыша течет, много работы.

— Да нет, лама, я не по этому делу. — Мне вдруг стало весело. — Я хоть и не клюквенник, по храмам не ворую, но пускать меня в огород не советую. Могу не удержаться.

— Я не лама, — сказал монах, обернувшись от дверей, — а ты не вор. Ты Лука, человек с катера.

Осматривать дацан мне не хотелось, так что дождался, когда монах войдет внутрь, вернулся на улицу и пошел искать телефонную будку, ругая себя за то, что поспешил избавиться от своей «Нокии». Скупщик оказался дома, но говорил со мной неохотно, даже описание спелой груши его не возбудило, под конец он назначил мне встречу во французском кафе на Петроградской, но тут же добавил, что стейки придется подождать. К тому же, двадцать это перебор, хмуро заметил ловкач, хватит с меня и шестнадцати, раз меня ищут по всему городу. Я сказал, что на месте поговорим, но, вешая трубку, уже знал, что говорить бесполезно, у таких, как он, звериное чутье на чужие неприятности.