Денис Гуцко - Русскоговорящий

«Вавилон. Здесь мой Вавилон».

Приходили Земляной и Тен. Приносили печенья и сахара. Постояли возле фонтана, поболтали. Тен выкурил сигарету. Ни с того ни с сего он вспомнил вдруг о драке:

— Ты молодец, х…ли говорить. Не сдрейфил. Кочеулов недавно интересовался, как всё было. Я рассказал. Он: «ну-ну», — и ухмыльнулся так. Типа, знаешь, «парень не пропадёт».

Стало быть, понял Митя, реноме не подпорчено. Наоборот, набрал очки. Теперь можно закрепиться на позиции… если дать кому-нибудь… ну, в общем, можно закрепиться на позиции. Эх, с волками жить — что в армии служить! Вот тебе, Митя, и преступление с наказанием, и реки Вавилонские, и в кольцах узкая рука.

Земляной с Теном рассказали бакинские новости: наши снова попали в заварушку — с высотного дома на грузовик сбросили горящую бутылку с керосином, угодили ровнёхонько на капот. Никого не задело. Кто-то из третьей роты (они не знали, кто) напился пьяный в карауле. А вообще наши теперь только тем и занимаются, что охраняют армян. В пекло больше не встревают. Митя слушал вполуха, они рассказывали с холодком. Происходящее там хоть и волновало, но уже не так, как раньше. Пуповина, связывающая Шеки и Баку, надорвалась. Эмбрион зажил собственной жизнью.

— Разве за этим уследишь… Армяне бегут, а их ещё и на дорогах отлавливают. Одного капитана из танковой части разжаловали: за «бабки» на армейском «газоне» армян вывозил. Короче, ничего нового.

Дня своего освобождения Митя ждал с опаской, не ощущая ни радостного нетерпения, ни алчного ожиданья. Там — знакомый хаос, беспардонный и навязчивый, и нет камеры, в которой можно от него спрятаться. Щупальца хаоса снова заскользят по нему, полезут внутрь, ломая защитные створки, тщательно обследуя каждый миллиметр души: кто? зачем? по праву ли здесь?

Вот если бы отсюда — прямо домой, в Тбилиси!

Сменялись по кругу охраняющие его курсанты, ИВС становился всё более привычен. Крысиные шорохи под нарами, тёплая грязная «дежурка», сложенные в коридоре для просушки сучья и бумага, стопки отодранного в кабинете начальника паркета, — всё это казалось теперь вполне пригодным для жизни. Неделя, вначале показавшаяся бесконечной как пытка, пробежала, шла вторая.

День десятый, последний, начался для него со скрипа открываемой печной дверцы, запаха остывшей золы и дружеской перебранки охраны. Типичное утро, не предвещавшее ничего нового. Вчера он остался ночевать возле печки и, видимо, надышался. Голова гудела бронзовым колоколом. Сменившиеся прощались с заступившими. Обменивались новостями, что поведали вернувшиеся из Баку (Митя уже слышал от своих), делились всякими полезными мелочами: где найти чего-нибудь для топки, каков счёт в «крысиной рулетке» — скольких прихлопнуло «крысоловкой», сколькие благополучно утащили приманку. (Счёт был восемь — два в пользу крыс). Говорили что-то о каком-то ЧП у военных, но толком ничего не знали. Влад, заставший Митю в третий раз, хлопал по плечу и поздравлял со скорым «откидоном».

— День да ночь, сутки прочь. Делов-то.

Но совершилось всё раньше времени.

Умывшись в туалете, Митя ждал дневального или кого-нибудь из второго взвода с пайком на сегодня. А пришёл Онопко. Без пайка. Капитана прозевали, и он застал арестанта вместе с охраной развалившимися у только что разожжённой печки. Все повскакивали, Влад засуетился, с перепугу не зная, что делать — то ли командовать «смирно», то ли пригласить Онопко присесть. Митя молча вышел в коридор и направился к камере, но Онопко остановил его:

— Подожди меня во дворе.

Был он необычен с лица, растерян. Ни слова не сказал о запрещённом на гауптвахте бушлате, хоть и бросил на него хваткий взгляд: не забыл. Митя протиснулся в висящую на одной петле дверь и вышел во двор.

Онопко вынул из-под полы шинели какую-то бумагу и протянул Владу, предварительно коротко спросив что-то — видимо, уточнил, он ли старший. Влад, не читая, держал бумагу и смотрел на Онопко. Тот говорил. Менты слушали молча и переглядывались. Мустафа поднял брови до самой чёлки, торчащей чёрной сапожной щёткой. Наконец, капитан вышел к Мите.

— Пошли, — сказал он, проходя мимо и направляясь к арке выхода.

Митя посмотрел на его быстро удаляющуюся спину, подумал: «Амнистия!», — и обернулся к ИВС, чтобы махнуть на прощанье в окно. Но никто из находившихся в комнате не смотрел в его сторону. Он поспешил за Онопко. Бурые подмёрзшие лужи. Гулкая, засыпанная хламом и припахивающая мочой арка — и он «на воле». Человек-БМД нёсся на всех парах, Митя с трудом за ним поспевал. Увы, хотелось бы не так… хотелось бы постоять, оглядеться… хотелось бы прочувствовать. Подготовиться.

На площади общее построение. Гул как невидимая мушиная туча висит над ней. Командиры возле своих подразделений. Хлебников, Стодеревский, особист и Трясогузка напротив строя. Переговариваются. Лица нехорошие. Как у сержантов в вечер их отъезда из Вазиани. Трясогузка берёт под козырёк, убегает в комендатуру. Особист отходит на два шага в сторонку, прикуривает, повернувшись спиной. (Небывалая вещь — при Стодеревском). Хлебников пускается в свою обычную наполеоновскую беготню взад-вперёд — руки за спину, подбородок на грудь. До тротуара и обратно.

Онопко не смотрит на Митю, торопится к своему взводу. Вспомнив о нём, оборачивается:

— Иди в строй.

Митя направляется к своим. Ближе к шеренгам переходит на строевой и с чувством вбив последний шаг в мостовую, застывает перед взводным в стойке смирно:

— Товарищ лейтенант! Рядовой Вакула прибыл… — и осекается, пытаясь подобрать слова: как докладывать-то?

Но Кочеулов, не дожидаясь, пока он сообразит, кивает:

— Становись в строй.

Он заметно помят, тени под глазами. «Надо как-нибудь сказать ему спасибо за тот случай с автоматом». Все здесь. Нет только Лапина. Да и остальные взвода́, похоже, в полном составе. «Кто же в нарядах? Неужели уезжаем?!»

Митя становится в строй. С ним здороваются в полголоса, жмут руку. Земляной наклоняется поближе, шепчет в самое ухо:

— У Лапина местные чуть автомат не отобрали. Вчера.

— Вон оно что.

Митя выглядит равнодушным. Будто такое случается раз в неделю.

— Главное, вот, перед носом, возле АТС, — продолжает Саша, косясь на взводного — Попёрся один перед отбоем, родственнику звонить.

— Так а где он сейчас?

— Тс-с, Кочеулов услышит. Внутри сидит. Уже и в о́круге знают. Трясогузка постарался. Стодеревский, говорят, его чуть не порвал.

— Вот как.

Всё заново. Приходится вспоминать, что такое стоять в строю: за чьим-то затылком возле чьего-то плеча. А всего-то девять дней. (Как в школе после каникул: все повырастали, все какие-то незнакомые. И даже закадычные друзья немножко чужие, немножко чураются и оглядывают друг друга искоса.)