Василина Орлова - Квартет

За революционные шалости выгнаны шесть семинаристов. Они распечатали на принтере самопальную листовку «Революционная партия нашего монастыря». Так и не восстановлены. Отец Иоанн сказал:

— Все же наместник прав, Сталин тоже вышел из семинарии. Шутки шутками.

Надежда удивлялась:

— А чего они не хотят прощения попросить? Посмиряться, между прочим, полезно.

— Ну, я им говорю, вы через время сами на все по-другому посмотрите. Нет, никто не хочет.

На сайт каждый день идут новые материалы. «Предстоятель Украинской Православной Церкви утвердил новый чин о недужных — вич-инфицированных», «Введенский храм в селе Братки заново отстроен на деньги жертвователя, бизнесмена», «По благословению епископа, в Буденновске состоялась пресс-конференция на тему». Что-то из всего разнотравья — проредить, что-то поправить, а что-то переписать.

Заходил Григорий, говорил Надежде:

— Понравился мне фильм, что ты давала. Смешной такой. Глупый.

— Как — глупый? — обескуражена она.

«Ставропольская духовная семинария: из ее стен вышли несколько тысяч священнослужителей, несколько десятков иерархов и девять святых новомучеников и исповедников». Новомучеников готовят. На фотографии вытянутые и круглые юношеские лица, румяные и бледные, с оттопыренными ушами и торчащими хохолками чубов. Так кто из вас будущий исповедник?

Я продолжала при всяком удобном случае листать заметки солдата, когда прочитывая две-три страницы подряд, когда выхватывая строчки: «Слава богу, «груза-двести» после той зачистки у нас не было», «Семен попал по-глупому. Перебило хребет, комиссовали».

Между строчек мелким почерком приписка: «Потом уже я узнал, что через три недели мирной жизни Сема выбросился из окна».

Перебило хребет. Буквы скачут перед глазами, играя в чехарду. Не ты один, Константин. Но тебе хребет не перебило — просто перелом позвоночника, сейчас лечат, ты выживешь, ты ведь — все знаешь, а он, Семен, не знал. И он себя убил. В умопомрачении. Пришел на память еще один Семен, Веников. Словно два мира — тот и этот. И если здесь мы действуем, то и там тоже. Или наши прямые отражения. Такие же, как мы. Мы и есть — сами. Возможно, они носят те же имена. И там, среди всех, конечно, есть Марина, может быть, даже Марина Зуева — не такое уж редкое сочетание, и если мы, Марины Зуевы, существуем, то, может, одна из нас там. И кто она? Кто я была бы, будь я там? И кто я — здесь? Вторая половина игральной карты, перевертыш, обрат. Подняла глаза и встретилась взглядом с двойником в черном ртутном квадрате московского монастырского окна, таким ярким, отчетливым, что сначала удивилась, не узнала: кто заглядывает с той стороны третьего этажа?

Покуда всматриваешься в зеркало, следи, как бы оно не всмотрелось в тебя.

Сутуловатый бронзовый поэт между вывесками «Галерея «Актер»» и устарелыми «Известиями». Впрочем, добавилась бегущая строка: «А знаете ли вы, сколько пьют голландцы? Сто литров сока в год, двести литров чистой воды и триста пятьдесят два литра пива!»

А дальше на площади ошую — «Яндекс» сияет, одесную — «Рамблер» горит. Ярко-синяя реклама. Интернет, который уже невозможно отключить.

Мужчина лет тридцати пяти. А может, не мужчина, может, не тридцати пяти? Так оплыло и зачервивело лицо. Бабка семидесятилетняя? И голос — слишком низкий, чтобы быть женским, слишком высокий — мужским:

— Ребят, слышьте, плесните чаёчку.

Рекламные люди бредут, пересекая площадь наискось. Они изображают собой чаны с горячим чаем «Липтон». «Липтон» — значится у них на рукавах, «Липтон» — красуется на спине, «Липтон» — изузорены шапки, «Липтон» — на лбу написано.

Один из ходячих пакетиков обстоятельно сплевывает, достает из-за обшлага кишку шланга, нажимает кран, первая горячая струя льется на асфальт, исходя паром. Наполняет пластиковую чашечку с желто-красным логотипом.

— Спасибо.

Шумно отхлебнув, неопределенный оглушительно высморкался на мостовую. Тягучая нитка повисла на руке, стряхивает. Пальцы вытирает о штаны.

Девушка ждет у памятника. Подругу? Приятеля? Она косится с испугом, фиолетовым взглядом, и, тонко переступая нервными каблучками, подается чуть в сторону.

Неопределенный ворчит про себя, брезглива, мол, не в меру. «Я, может, не хуже тебя, может, я даже лучше, ну и пошла сама зна куда».

Направляется легкой, подвинченной походочкой к скамейке, там уже ждут, двое, с лицами такими же оплывшими, смазанными, как на недодержанном фотоснимке. Женщина в синем пальто, неубедительных штанах и драном свитере, с нелепой, как нарочно, шапочкой, точнее, шляпкой, набекрень несколько, словно бы с шиком, словно бы с залихватинкой, и бантом, большим бантом, выцветшим и обрюзгшим, серым, как и все здесь, в этот час на площади. Старик с большой бородой, будто неровно окрашенной, пегой, с подпалинами. Обширная лысина и маленькая каемка волос на затылке, словно брови переползли туда. Плащ не по сезону, с большими серыми, обвисшими, как крылья полудохлой птицы, лопастями-полами.

Обвешаны пакетами — полосатыми, с профилем и надписью «Marianna». Сумка со сломанной в незапамятные времена молнией — вот и весь скарб.

Сварятся чего-то, он стучит кулаком, сильно ослабелым, по плечу пальтишка, она беззвучно орет, ее не хватает даже на крик, и лупит как попало, все мимо. Он отталкивает ее, силится плюнуть, вялая слюна повисает на губе, тянется по борту плаща. «Марианна» тоже остервенело плюет.

Подходит неопределенный, все разом успокаивается. Вот уже все трое, отвернувшись от площади, роются в пакетах, то ли прячут чего, то ли ищут. И пола плаща, отгибаясь, ясно голубеет надорванной подкладкой. Голубое мягкое и густое, будто фланелевое. Оно собирает в себя все, в эту минуту голубое пятно — самое яркое, ясное, что здесь есть. Голубое мелькает, выбиваясь из серого, зернистого, гранитного, затмевая тусклый неон кинотеатра «Россия». И кануло так же, как появилось.

Кажется, нашли: разворачивают рулон серой туалетной бумаги. Лента полощется на ветру, взвиваясь выше безумной шляпки, выше лысины и банта. Словно узкий штандарт неведомого государства.

В монастыре тихо, как в детской художественной школе.

— А теперь вы можете представить, что такое теракт с духовной точки зрения, — говорит Надежда, просматривая новости. — Вот, казалось бы, какие-то мужики утонули на подводной лодке, мы их и не знаем, а обществу, всем нам — больно. Почему? Да потому, что мы все — единый организм. Пальцев тоже не чувствуешь, пока не оторвет.

Правя очередную статью, снова натыкалась на малопонятное, уточняла:

— Надежда, кто такие трудники?

— Трудники? — Она удивлялась, что я не знаю таких простых вещей. — А они живут при монастырях, но не монахи. Их кормят, а денег за свои труды они не получают, работают Господеви. Есть у нас один такой знакомый — седьмой год при монастыре, а не постригается. И чего, скажем мы ему, не пострижешься? Географ. К нему и другие географы, друзья его, приезжают, и вместе они отправляются на регаты. А был бы он монах — какие регаты? Так и работает при трапезной, готовит — уж и не знаю, как братия смиряется, ест все это. Привык к быту походному, что наварит, то и едят.