Владимир Лорченков - Букварь

этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я

сохранил самые лучшие воспоминания.

Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи

десятилетним, я с удовольствием пил лимонад "Дюшес" под мостом, и с удовольствием

думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились

со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.

— Там халва на земле валяется! — сказал он.

И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,

так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на

воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный

лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -

называлось оно "пицца". Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я

мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда

приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с

собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,

где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово

наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: "чертово колесо",

торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб

Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в

сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,

сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало

своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что

обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме

парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все

говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:

Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я

сходу придумывал:

Само собой, "рубежей морей и галки", "пенистого моря", да и женщин, — за

исключением своей матери и учительниц, — я тогда толком не видел. С морями все

ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи,

был мне всегда противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем

возрасте редко на них смотришь. Но стихи, — а я думал, что это стихи, — мне почему-то

нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек.

Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным

ребенком. Я прокричал:

На заброшенном скользком камне

Что торчит в море

В пяти милях от побережья,

Разбросаны пальцы, кольца, плетенки.

Эта странная сдоба.

Так напоминает тебя в эпоху заката.

Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, — и мы это точно знали, -

любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал

говорить, и просто и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала,

когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:

— Мальчик, дай попить.

Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели

влажными, и в то же время сухими. В общем, выглядели как губы, на которые кончили.

И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее

были не радостные, и не грустные. Просто пустые.

Если бы я проявил характер, — говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого

застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, — мое первое

приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом

деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле — всем, а не только некоторым. Это, -

опять же, уже как взрослый мужчина, — я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей

лимонад, и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно, и молча смотрел,

как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я

всегда, — всегда, будь благословенна, Мария, — вижу это. Блестящие и пересохшие губы.

И пенящийся на них лимонад.

Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и

никогда не рассказывал. Но он, — мы до сих пор дружны, — часто вспоминает о том, как

пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:

— Ты стоял, и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и

взрослым. И с тех пор ни изменилось. Ни капли.

Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь

довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом

смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я

испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние

сожаления о том, что не хватило смелости? Нет, нет, и нет. Может, я впервые понял, что

иные миры это не всегда обязательно иные существа? И что обитателем иного мира в

иных измерениях может быть человек, такой казалось бы, СВОЙ? Не знаю.

Помню только, что впервые вдруг ощутил во рту натуральную горечь. Ее не перебить

ничем.

Даже лимонадом.

— Будешь чай? С тортом? — спрашивает меня Ира, и я с удовольствием киваю.

Утро серое. На дороге за окном заспанные автомобили выныривают из одного кусочка

тумана, чтобы попасть в другой. А мне хорошо. Причин этому несколько. Первая — я

проснулся не в шесть часов, как обычно, а в восемь. Поэтому уже испытывал здоровый

голод. Я очень люблю поесть с утра, если, конечно, оно не очень раннее. Мелко

покрошил две круглые, — идеальная формы, — луковицы, и обжарил на сливочном масле

в чугунной сковородке. Потом выложил туда помидоры, порезанные толстыми

кружками, чуть обжарил, посыпал нарезанной ломтиками ветчиной, залил яйцами,

взбитыми со сметаной, ложкой муки, сыром и зеленью… Много перца, как я люблю, и -

сковородку в духовку. Сложное творение по названию "тортилья" будет готово через

двадцать минут. По крайней мере, такой рецепт я когда-то вычитал в журнале "Лиза",

взятом у Иры в дорогу на работу почитать. И там упоминалось название "тортилья".

Не подумайте, что я какой-нибудь дилетант. Мне за тортилью в коронном исполнении