Владимир Лорченков - Самосвал

Как афинянин — черный шар.

«Эгоист.

Он законченный эгоист, и я даже не понимаю, как и почему этот мужчина оказался здесь и сейчас. Возле моего сердца, возле моей матки. Хотя нет, с последней-то все понятно: это единственный случай, когда Он (я то есть, так она и обозначала меня в записях, ни разу по имени не назвала — прим. В. Л.) не врет, когда хвастается своим замечательным членом. Но неужели я стала бы жить с мужчиной только из-за секса? Терпеть все это? Вряд ли. Какого черта, как и почему, спрашиваю я себя и не нахожу ответа. Я сказала, что Он эгоист и врет. Наверное, я не права. Точнее, не совсем права. Он врет не сознательно, не специально. Просто отворачивается от фактов, от реальности и прячется за выдумки и россказни, которые льют из Него, как из фонтана, бьют просто! Он абсолютно самовлюбленный человек, который не обращает внимания на меня, на то, что я чувствую, на то, чего я хочу, чем живу и о чем мечтаю. Я для Него серая мышка, привлекательная физически, которую можно потрахать, когда встал, а потом пойти помыться и снова отправляться в путь. На поиски других женщин, на поиски чувств, приключений. Он может тратить время на что угодно, кроме меня. Мы днями не разговариваем. Наверное, Ему не о чем со мной поговорить? Мне с Ним — тоже. Любовь умерла. Впрочем, была ли она? Когда-то Он подарил мне хомяка. Ну, само по себе это уже говорит о Его отношении ко мне. Станет нормальный мужчина дарить женщине хомяка и аквариум? Ладно. В любом случае, я к хомяку привязалась. Еще бы. Больше-то мне поговорить дома не с кем было. А потом вдруг поняла, что я очень похожа на него: он, как и я, один, и прыгает, прыгает, прыгает вечно вверх по стеклу, в надежде выбраться из аквариума, и падает в стружку, а потом снова прыгает. Перебирает лапками по стеклу и как будто кричит: ну возьмите меня, ну пожалуйста, ну побудьте со мной кто-нибудь. Я и есть этот хомяк, поняла я.

Трус.

Он трус. Он боится себя. Господи, как я устала от Него и от Его постоянных страхов, которые Он прячет в себя, как собака, когда вылизывается, язык — в заднице. Он вечно, постоянно, параноидально боится, что Он, якобы, исписался. Исписался… Да Он еще толком писать не начал! Он так смешон! Все равно что пацан, который боится, что у Него не встанет, а секса еще и не было. Он пишет, пишет, пишет, вечно пишет. А когда не пишет, Ему кажется, что Он исписался, и Он бьется в истериках, принимая их за творческие муки. Какие муки? Что Он пишет? Какие-то глупые рассказы под Апдайка, причем гордится этим, потому что, видите ли, критики не видят, что они написаны под Апдайка, и говорят, что они написаны под Павича, какая чушь-то… Какая разница что и под кого написано. Книга, книга, книга, талдычит Он, как попугай. Глупец! Он не понимает. У Него под рукой — самая интересная и увлекательная книга в мире. Это я. Научись Он читать ее, переведи на язык письма, может, у Него и получилось бы когда-нибудь написать что-то стоящее.

Единственная книга, это я, милый.

Но Ему не до того. Он увлечен собой, мой бедный попугай. Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я. Как же я его презираю! Единственное Его достоинство — это Его большое достоинство. Больше у Него достоинств нет».

Бросив все это дело на десятой странице, я, помню, прекрасно ощутил, что не ощутил ничего. Странную пустоту, но не сосущую, давящую или как ее принято описывать в книгах. (Просто приятную, звенящую пустоту в голове, и никакой боли. Да и с какой стати мне должно быть больно, подумал я. Ведь она умерла! Ее просто нет, поэтому я могу сунуть тетрадь обратно в чулан да и забыть о ней. Но ведь в таком случае я, получается, оправдывал все омерзительные эпитеты, которыми меня наградила моя жена. Вот тебе и серая мышка. В этот момент проснулся Матвей, как всегда, после сна помятый и недовольный, заныл, и я бросился носить его на руках, а тетрадку оставил на комоде. Комод я продавать только собирался, потому что когда тетрадь была найдена, персональным толкователем снов я еще не работал. Денег оставалось всего полторы тысячи леев, и мы с Матвеем поперлись в поликлинику. Шли пешком через Долину Роз, потому что — и это верно подметила в своем дневнике Оксана, вообще оказалось, что она не упустила ничего, — иногда на меня нападала смешная боязнь разорения.

Правда, милая, в тот момент я и правда был близок к этому, так что это первый случай, когда ты меня можешь простить. Хотя, конечно, сэкономленные три лея нас не спасали.

— Зе, — жалуется он, — зе.

— Нет, ни хрена, — говорю я, — не возьму я тебя на руки. Большой жлоб уже. Ходи давай.

— Зе, — говорит он.

— Ну да, я вот все детство пешком проходил, и ничего. Никто на руках не носил, — бурчу я, и вдруг понимаю, что точно таким же дерьмом кормили и меня. — Хотя ладно.

— Зе, — говорит он и показывает на ботинки.

— Хорошо, — я доволен, потому что ребенок растет справедливым, — ты прав и ты умница.

Матвей имеет в виду, что он бы и пошел пешком дальше, но на нем чересчур тяжелые зимние ботинки. А сейчас потеплело, и ему тяжело переставлять ноги. К сожалению, на ботинки полегче денег пока нет. Поэтому Матвей указывает мне на то, что жалуется не просто так, каприза ради, а объективно не может идти сам. Я целую его в макушку и беру на руки.

— Ай-ай-ай, — качает головой пожилой врач с приятными глубокими глазами, — ая-ай. Пузико?

— Ага, — киваю я, — понимаете, живот вроде бы…

— С первых дней? — вкрадчиво говорит врач.

— Ну да.

— Угу, — кивает доктор и прислоняет ухо к животу Матвея, и я спокоен, потому что мальчик спокоен, а у него, как я понимаю, чутье на плохих и хороших людей.

— Слушаю, слушаю, — бормочет врач, потом садится ровно и пишет. — Не обращайте внимания. Обычный прием врачей, пишут, чтобы выглядеть деловитыми, профессиональными да занятыми. Намучились с ним?

— Есть немного, — я вдруг расслабляюсь и понимаю, что расслабляюсь впервые за полтора года.

— Ага, расслабьтесь, — говорит врач, — тут тепло, и вас никто не торопит. Я со своими тоже намучился. Месяцами по ночам носил, укачивал. Нужно поджелудочную проверить. Поджелудочная у вас увеличена. Сейчас кровь возьмем из ручки.

— Возьмем? — спрашиваю я Матвея.

— Не, — мотает он головой, но довольно смирно.

Пару минут мы с доктором беседуем, потом он ловко берет ручку мальчика, щелкает каким-то пистолетом, и раз — кровь взята. Ну и ну! Доктор несет пистолет в угол, где стоят колбочки, и сливает туда кровь. Анализ он сделает прямо сейчас, объясняет врач. Хоть это и делают за сутки, но…

— Это как машину ремонтировать, — смеется доктор, — если вам ее через час вернут, вы же подумаете, что за работники? Поэтому чинят машины за час, а возвращают через неделю.