Владимир Лорченков - Самосвал

— Ты живешь один? — спрашиваю я.

— Нет, недавно женился, — охотно отвечает леопард-на-бицепсе, — с ней мы все обсудили, она согласна.

— Как она выглядит?

— Похожа на Оксану, — честно признается он. — Волосы длинные…

Мы молчим, глядя в разные стороны. Будь тут Оксана, она бы тоже не глядела ни на кого. Матвей тоже о чем-то думает, уставившись в одну точку. Поймал точку, так это называется, да, милая?

— И вот еще что, — тихо добавляет он, — она тебя не любила.

— Знаю, — говорю я и думаю о двухстах страницах ненависти, которые пылают в моем шкафу, под майками и свитерами.

— Она тебе говорила? — смотрит он на меня с надеждой, ему хотелось бы, чтобы я был раздавлен до самых кишок.

— Нет, — отчасти вру я, — просто догадывался.

— А-а-а-а, — разочарованно тянет он.

— Все равно, — пожимаю плечами я, — не хочу тебя злить, но ведь почему-то она не ушла от меня к тебе.

— Мужик, — улыбается он, — только и исключительно потому, что я ее не позвал. Потрахивать потрахивал, но в жены брать не собирался. Я уже сказал почему. Мы были слишком разные.

— Тем более, — говорю я, — зачем тебе ребенок от женщины, которую ты всего лишь потрахивал?

— Зачем себя мучить? — спрашивает он. — Ты же, глядя на ребенка, вспоминаешь ее.

— Тот же самый вопрос я адресую тебе, — парирую я.

— Она меня любила, поэтому никакие воспоминания о ней меня не мучают, — объясняет он.

Он прав, и крыть мне нечем.

— Ты отлично знаешь, что он — мой сын, а не твой, — говорю я.

— Да, — говорит он.

— Он чересчур похож на меня, — пожимаю плечами.

— Само собой, — говорит он. — Признаю это.

— У тебя не выгорит, — говорю я.

— Выгорит. Ты не думай, что это повод оставить его тебе, то, что он твой сын. Экспертизу я куплю. Попечительский совет куплю. Всех на свете куплю, и мальчика признают моим сыном, хоть он и вылитый ты. Ну похож. Ну и что? Верить-то надо документам, бля, а не глазам.

— Ну да, — улыбаюсь я.

— Ну вот и все, — улыбается он. — Все, малыш. Это дело одного месяца от силы, понимаешь?

— А потом… — машинально говорю я.

— Мы уезжаем в нормальную страну, где я ращу мальчика, — заканчивает он, самодовольно улыбнувшись, и я смеюсь.

— В чем дело? — спрашивает он резко.

— Ты похож на лошадь, — давлюсь я, — правда. Только сейчас заметил.

— Благодари Бога, — холодно говорит он, — что у тебя на руках ребенок. Иначе я бы тебя просто раздавил, бля. Наступил бы…

— Как лошадь, — хихикаю я.

Он молча привстает, и я затыкаюсь.

— Даю тебе последний шанс, — наглею я, — объяснить мне, почему ты хочешь заполучить ребенка.

— Ладно, — он с сомнением смотрит на меня, но все же решается, — скажу. Понимаешь…

— Ну? — тороплю я.

— Он — единственное, что от нее осталось.

Мне снова нечем крыть. Мы подзываем официантку, та кладет счет рядом с пакетиком от палочек, которые Матвей так и не доел.

— Дядя, — вежливо говорит малыш леопарду-на-бицепсе, — дя-яяя-дя.

— Папа, — ласково говорит он Матвею.

— Папа, — говорит Матвей, тыча в меня рукой, — паааа-па.

Я задираю подбородок.

Если ты со мной, то кто же против меня?

— А комнатка у вас почему-то маленькая…

Закусив губу, я открываю дверь в кладовку. Две пожилые мрази из попечительского совета района Ботаника, город Кишинев, планета Земля, вертятся юлой по моему дому. Будь здесь не-убрано, они бы смели все с пола своими старыми, длинными, неопрятными юбками. Проклятые суки! Та что постарше, лет пятидесяти, с ужасной яркорозовой помадой на морщинистых губах, помладше вообще без макияжа: даже не знаю, кто из них страшнее. Меня от обеих воротит.

Как и их от меня.

Они особо не скрывают, зачем пожаловали, поэтому мне, по сути, наплевать, что я услышу. Единственное, что я сделал, так это вылизал весь дом, как кошка задницу. Ни одной соринки не найдут. Вдобавок я выбрит, и одет в новые джинсы и белую — гламурную, как шепчутся стамбульские проститутки, приехавшие домой в Кишинев на уикенд, — кофту, которую мне купила… Конечно же, Оксана.

— Странно, — поджимает губки одна из попечительских потаскух, — в доме ни одной фотографии вашей покойной супруги…

И к этому я готов, поэтому широко распахиваю комод, забитый фотографиями Оксаны.

— Не хочется, — объясняю я, — чтобы ребенок расстраивался, глядя на нее все время. Обычно я любуюсь фотографиями жены, когда Матвей ложится спать. Смотрю всю ночь и, бывает, плачу.

— У вас неуравновешенная психика? — радостно восклицает вторая и что-то черкает своим сраным карандашом.

— Железная, — говорю я, — но ведь мужчине нужно иногда поплакать. Когда все дела сделаны, и никто не видит. Ахиллес, например, плакал, Уленшпи…

— Покажите холодильник! — перебивают они меня.

Матвей, главное сокровище, из-за которого началась эта война местного значения, сидит на диване в ярко-красной рубашечке, красивый, как ангел, и, судя по тому, что притих, срет. Я подмигиваю ему и подсовываю книжечку с Золотым петушком поближе, после чего веду старух на кухню. Холодильник полон еды, а детской едой, с гордостью признаюсь я сам себе, он был полон всегда. Даже когда было совсем плохо. Я еще раз благодарю Бога за то, что этот, бля, рейдерский накат на моего сына начался после того, как я нашел работу. Посети они нас тремя месяцами раньше, испуганно думаю я, когда приходилось продавать вещи на тираспольском рынке, Матвея могли бы забрать прямо во время первой проверки. Суки!

— Так, — разочарованно хлопает та, что постарше, дверцей холодильника, — теперь туалет и ванная.

— Пожалуйста, — веду я их.

— Ка-ка, — сообщает Матвей.

— Мальчик что, не пользуется горшком? — оживает младшая.

— Писает в него, — объясняю я, — а вот по-большому пока редко. Это нормально. Не все дети ходят на горшок в его возрасте. Не все говорят. Я не переживаю.

— Вот как?

— Ну да, — начинаю злиться я, но потом беру себя в руки, потому что они только и ждут, чтобы я распсиховался, — кто-то раньше идет, вот, Матвей, например, пошел в девять месяцев.

— Ого! — говорит младшая, но осекается, потому что старшая смотрит на нее зло.

— Ого, — киваю я, — а вот говорить начнет позже. Слов тридцать пока знает. Ну, я не парю… беспокоюсь. Все равно заговорит. Правда, Матвей?

— Пявда Мей, — соглашается мальчик.

— Молодец, — треплю его по голове я, и даже у мегер взгляд смягчается, мой ангельски красивый ребенок даже Медузу, бля, Горгону бы вернул в лоно смирения, всепрощения и католической церкви, думаю я.

— Ка-ка, — напоминает он.

Тетки выжидают. Я улыбаюсь, беру Матвея на руки и лихо, раз-два, проделываю все что нужно. Меняю пацана быстрее, чем леопард-на-бицепсе, должно быть, надевал на себя грязные трусы, вонючие портянки и стиранную-перестиранную майку. Типа тельняшку, ага. Сколько у них там в армии на это уходит? Пятнадцать секунд? Так у меня всего десять. За десять секунд я меняю белье, штаны, мою задницу и надеваю все новое и чистое на ребенка. По-моему, неплохо. Даже старые суки, хоть они явно вынесут решение не в мою пользу, — впечатлены.