Рут Рейчл - Чеснок и сапфиры

— Трюфели! — воскликнула Клаудия. — О трюфели, трюфели, трюфели!

В ее устах одно это слово вызывало аппетит.

— Трюфели! — сказала она еще раз своим звучным голосом.

Она сложила руки, словно дива на оперной сцене, и драматически произнесла:

— Самая божественная еда на земле.

Клаудия голодным взором смотрела, как белый трюфель ложится стружками поверх ее ризотто. Аромат был таким густым и влажным, что я не удивилась, когда Клаудия нагнулась над тарелкой и вдохнула.

— Божественно! — повторила она, не выходя из образа оперной дивы.

Итальянец был приятно удивлен.

— Какой трюфель предпочитаете? — спросил он ее. — Черный или белый?

— Белый, однозначно, — ответила она. — У него самый ускользающий аромат на земле. И вкус такой тонкий, его в полной мере прочувствуешь, когда призовешь на помощь все органы чувств.

— А вы? — повернулся ко мне итальянец.

— Черный, — услышала я собственный голос.

Это была неправда. Я всегда считала, что черные трюфели напрасно перехваливают. Но так ответила бы моя мать. Сомневаюсь, что у нее было определенное мнение на этот счет, но она непременно возразила бы Клаудии, так ей было бы интереснее. И поэтому я сказала:

— Черные трюфели, в отличие от белых, более земные.

Итальянец расхохотался.

— А, да, земные, очень земные, — подхватил он голосом соблазнителя.

Уж не вздумал ли он пофлиртовать со мной?

— Кажется, это Джулиан Никколини, — прошептала я Клаудии. — Он один из владельцев.

— Надеюсь, что это он! — ответила она. — Думаю, что владельцы не очень-то обрадуются, если их работники разбазарят трюфели. Ты хоть представляешь, сколько они стоят?

— Слабо, — улыбнулась я. — Но не беспокойся. Если все, что я читала об этом ресторане, правда, то нам выставят счет за каждый кусочек. Возможно, они тут все хорошие, но не настолько хорошие.

После того как помощник официанта увез тарелки, угловатый мужчина вернулся.

— Вы не можете уйти из «Времен года», не попробовав нашу фуа-гра, — сказал он и указал на официанта, державшего две тарелочки. — Скажите мне, как вам понравятся груши в качестве дополнения, — продолжил он, когда официант поставил перед нами фуа-гра.

Клаудия, похоже, вошла в чувственный экстаз.

— Подумать только, — сказала она, положив в рот кусочек, — что все эти годы мы сюда не приходили…

В ее голосе слышалась тоска по обедам, которые она пропустила.

Когда мы закончили, итальянец вернулся и настоял, чтобы мы попробовали новейшее блюдо — филе бизона в перце.

— Совсем немного, — согласилась я, — только из уважения. Я действительно не могу больше в себя вместить.

Но я наслаждалась блюдом за свою мать, думая, какое удовольствие доставил бы ей этот бизон. Такая трапеза, как сегодня, могла бы согревать ей душу воспоминаниями несколько лет. Ее не столько интересовала еда, сколько ощущение собственной значимости, внимательное обслуживание. Я отправила в рот еще кусочек, и ожил не только вкус, но и воспоминания. Мясо было диким и первозданным, как стейки моего детства. В нем ощущалась основательность, требующая хорошего пережевывания. Я распознавала сильный и властный запах травы и неба Дикого Запада. И неожиданно для самой себя произнесла классическую материнскую фразу, ту, что она говорила каждый раз, когда пища ей особенно нравилась.

— Это, — сказала я, — лучшее, что я когда-либо ела.

— О, моя дорогая! — воскликнула Клаудия, ее глаза наполнились слезами. — О, моя дорогая, как бы она порадовалась, если бы оказалась здесь!

«Гораздо больше, чем я», — подумала я. И неожиданно поняла, что означало для меня превращение в Мириам. Эта роль позволила мне посмотреть на нынешнюю трапезу совершенно по-новому. Моя мать могла быть несносной, но, когда она была счастлива, то полностью отдавалась моменту. Превратившись в нее, я забыла о том, что я ресторанный критик, сторонний наблюдатель, мысленно взвешивающий каждый проглоченный кусок, оценивающий каждое блюдо.

Поначалу я надевала на себя чужую личину, чтобы обманывать работников ресторана, но сейчас я поняла, что тем самым обманывала и себя. Я очень хотела узнать, что на моем месте чувствует другой человек. И мне понравился такой театр. Накануне я получала удовольствие от каждой минуты своего представления. Сейчас, во время роскошного ленча, я начала задумываться, что меня ждут другие маски. Интересно, какие уроки мне предстоит извлечь из опыта женщин, в которых я превращусь?

Когда вспоминаю свою мать, хлопочущую на кухне, то думаю о двух блюдах, которые она готовила действительно хорошо. Это одно из них. Большинство американцев в пятидесятые годы не ели мидий, и, подавая их, мама чувствовала себя продвинутой, прогрессивной женщиной (давалось это нетрудно, поскольку блюдо дешевое).

В те дни мидии были большие, с обросшими водорослями ракушками. Их собирали на берегу. Из сомкнутых панцирей свешивались длинные бороды. Отскабливать раковины и убирать бороды заставляли меня — неблагодарная работа занимала несколько часов.

В наше время мидии по-прежнему дешевые, но с ними легко управляться. Фермерские мидии маленькие, чистые. Все, что вам требуется, это сполоснуть их и бросить в кастрюлю. Я не знаю более быстрого и приятного блюда.

Вам понадобятся:

1,8 кг мидий;

1 луковица, нарезанная кубиками;

2 луковицы шалот, нарезанных кубиками;

1 стакан сухого белого вина;

3 столовые ложки несоленого сливочного масла;

рубленая петрушка;

соль и перец по вкусу.

Вымойте мидии.

Возьмите большую кастрюлю, положите туда лук шалот, влейте вино и в течение 5 минут варите при слабом кипении. Туда же опустите мидии, накройте крышкой и варите на сильном огне, время от времени встряхивая кастрюлю в течение 4 минут (все раковины должны открыться). Нераскрывшиеся раковины удалите.

Добавьте сливочное масло и рубленую петрушку, а также соль и перец по вкусу. Подайте в индивидуальных чашках. Поставьте на стол еще одну чашку для пустых раковин и хлеб с корочками, чтобы макать его в соус.

Рассчитано на 4 порции.

Если в «Лос-Анджелес таймс» вы допускали ошибку, редактор отводил вас в сторонку и вежливо указывал, в чем вы оказались не нравы, а потом давал советы, с помощью которых можно избежать повторения подобных просчетов в будущем. А вот за ошибку в «Нью-Йорк таймс» вас подвергали публичному осмеянию.

Мы все жили в постоянном страхе перед «зеленушками» — критическими замечаниями редактора. Каждый день Эл Сигал просеивал газету сквозь сито, выискивая наши ошибки. Одно время свои ядовитые комментарии он писал ярко-зелеными чернилами, но теперь «лучшие из зеленушек» становились известны отделу новостей уже в черно-белом исполнении. Мы вглядывались в страницы, желая узнать, кто совершил очередное преступление против журналистики. Иногда следовал одобрительный комментарий: «Великая газета должна гордиться такой фразой!» или «Ну и голова, интересно, чья она?» Куда чаще слышалась уничтожающая критика. «Тупица!» — такое замечание могло относиться к составленному кем-то некрологу или к статье, посвященной бывшему режиму в Аргентине. Похвальная вроде бы задача — учиться на ошибках коллег — никого не обманывала: мы все знали, что главной целью было унижение.