Трейси Шевалье - Дама и единорог

— У тебя на ухе кровь, — сказал папа.

— Pardon, монсеньор. Поцарапался о боковину стола. Зато у меня появилась мысль. Как вам нравится — «À mon seul désir»? Это значит…

— Пусть будет по-твоему, — оборвал его папа. Этот тон был мне хорошо знаком — он означал, что совещание затянулось. — Исправления покажешь Леону. Я жду окончательных рисунков к середине июня. Не позднее. К Вознесению мы уже переберемся в замок д'Арси.

— Слушаюсь, монсеньор.

Папины ноги стали удаляться.

— Леон, пойдешь со мной, надо кое-что обговорить. Проводишь до Консьержери.

Платье Леона заколыхалось, когда он двинулся с места. Затем торговец остановился:

— Может, удобнее поговорить здесь, монсеньор? Никола сейчас уйдет.

— Конечно, только соберу рисунки.

— Нет, я тороплюсь. Пойдем. — С этими словами папа удалился.

Дядя Леон топтался в нерешительности. Ему очень не хотелось оставлять меня наедине с Никола.

— Иди, — прошипела я.

И он поспешил вслед за папой.

Я не выкарабкалась наружу, а так и стояла под столом на четвереньках. И в следующий миг ко мне заполз Никола. Мы уставились друг на друга.

— Добрый день, барышня.

Я улыбнулась. Он был не из той категории мужчин, которых мне прочили в мужья. И это меня радовало.

— Ты меня поцелуешь?

Он повалил меня на спину и прижал к себе — не успела я и глазом моргнуть. Его язык шарил у меня во рту, а пальцы мяли грудь. У меня появилось странное ощущение. Я мечтала о чем-то подобном с той самой минуты, как увидала его впервые, но сейчас, чувствуя тяжесть его тела, выпуклость, упирающуюся мне в живот, влажный язык, щекочущий ухо, к удивлению, испытывала разочарование. То есть какая-то часть меня отдавалась ласкам. Мне хотелось, чтобы он прижался ко мне покрепче и чтобы нас не разделяло множество слоев одежды. Хотелось коснуться его тела, ощупать каждую клеточку — сжать вишенку-ягодицу, промерить ладонями широкую спину. Наши губы сливались, и мне казалось, что я кусаю спелый плод.

Однако меня смущало, что его влажный язык словно чего-то жадно искал у меня во рту, тело давило и мешало дышать, руки забирались в сокровенные места, которых еще не касался ни один мужчина. Неожиданностью были и неуместные мысли, которые постоянно крутились у меня в голове: «Это еще зачем? Какой мокрый у него язык», или «Он проткнет мне бок своей пряжкой», или «Ему хорошо?».

И еще я размышляла об отце: о том, что лежу под столом в его кабинете, и о том, насколько большое значение он придает моей девственности. Способна ли я потерять голову, как Мари Селест? Все эти мысли и отравляли мне удовольствие. «Правильно ли мы делаем?» — шепнула я, когда Никола стал покусывать мою грудь через одежду.

— Да, это безумие. Но когда еще выпадет такой случай?! — Никола принялся возиться с моей юбкой. — Разве они оставят нас наедине — тебя, дочь Жана Ле Виста, и меня, простого художника?

Он задрал мне юбку и нижнее платье, и его пальцы устремились вниз.

— Теперь, красавица, это мое единственное желание.

С этими словами он коснулся моего лона, и меня пронзило такое удовольствие, что я чуть не потеряла голову.

— Клод!

Я посмотрела вбок и увидела перевернутое лицо Беатрис.

Никола выдернул руку у меня из-под юбки, но, что мне понравилось, не откатился в сторону. Он взглянул на Беатрис, потом нежно поцеловал меня и неторопливо встал на колени.

— Теперь-то я непременно выйду за тебя замуж, Никола… Помяни мое слово, — сказала Беатрис.

Беатрис заявила, что платье на мне болтается как мешок.

— Либо кушайте больше, мадам, либо придется звать портного.

— Пошли за портным.

Мой ответ явно застал ее врасплох, и она не сводила с меня своих огромных, по-собачьи преданных карих глаз, пока я не отвернулась и не взялась за четки. Подобным образом на меня смотрела мать, когда я возила детей в Нантерр. Только взгляд у нее пытливее, чем у Беатрис. Так как у Клод разболелся живот, я велела Беатрис остаться и сказала, что я тоже страдаю желудочными коликами. Но она не поверила. Впрочем, я и сама не верила Клод. Быть может, существует такое правило: дочери лгут матерям, а те смотрят на ложь сквозь пальцы.

В глубине души я была рада, что Клод не с нами, хотя девочки умоляли ее поехать. Мы с Клод вечно цапаемся, точно две кошки. Она со мною замкнута и глядит исподлобья, будто оценивает, сравнивает себя со мной и думает, что не хочет на меня походить.

Я тоже этого не хочу.

По возвращении из Нантерра я отправилась к отцу Юго. Когда я присела рядом с ним на скамейку, он удивился:

— Vraiment, mon enfant, [6] Истинно, дитя мое ( фр. ). неужто вы столько нагрешили за три дня, что опять пора исповедоваться?

Слова ласковые, но тон кислый. Откровенно говоря, его безразличие приводит меня в отчаяние. Я и сама от себя в полном отчаянии.

Уставившись на исцарапанную скамейку напротив, я повторила признание, которое уже делала однажды утром:

— Мое единственное желание — поступить в Шельский монастырь. Mon seul désir. Моя бабушка постриглась в монахини перед смертью, и мать, не сомневаюсь, сделает то же самое.

— Вам рано думать о смерти, mon enfant. И вашему супругу тоже. Ваша бабушка стала монахиней, овдовев.

— Вы считаете, что моя вера недостаточно крепка? Вам требуются доказательства?

— В вас говорит не вера, а желание отгородиться от жизни. Вот что меня беспокоит в первую очередь. У меня нет сомнений в вашей вере, но ваш первейший долг — служить Христу…

— Но ведь я ровно к тому и стремлюсь!

— …служить Христу, не заботясь о себе и мирской жизни. Монастырский скит не лучший способ укрыться от жизни, которую вы ненавидите…

— Терпеть ее не могу! — воскликнула я и прикусила язык.

Отец Юго, немного выждав, продолжил:

— Самые лучшие монахини получаются из женщин, счастливых в миру. Они счастливы и в монастырских стенах.

Я молча склонила голову. Было немного стыдно за то, что я наговорила. Надо набраться терпения — минуют месяцы, а может, и год-другой, прежде чем семена дадут всходы. Но когда-нибудь сердце отца Юго смягчится и он благословит мой душевный порыв. Вообще-то, не он решает, кому идти в Шель. Только аббатиса Катрин де Линьер обладает такой властью. Но мне без согласия мужа не стать монахиней, так что необходимо заручиться поддержкой влиятельных людей, которые замолвят за меня словечко.

Тут кое-что пришло мне в голову. Я разгладила юбку и откашлялась.

— Я получила довольно большое приданое, — тихо проговорила я. — Как Христова невеста я смогу пожертвовать значительную сумму церкви Сен-Жермен-де-Пре в благодарность за духовную поддержку. Если бы вы поговорили с мужем…

На сей раз умолк отец Юго. Я ждала, водя пальцем по царапине на скамейке. Когда он опять заговорил, в голосе его прозвучало неподдельное сожаление. Было неясно, чего ему больше жаль: упущенных денег или чего-то еще.