Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра

— Собрала кого там? — спросил он.

— Нет, — ответила Мэри Макдональд.

— То-то я и опасался, — сказал он. — Всякий знает: читать — только глаза портить, Пущай уж священник за всех читает.

Детство проходило, и Рори понимал: отсутствие братьев и сестер было бунтом матери и против неудачного брака, и против ненавистного островка, что стал ее домом. В одиннадцать лет он понял все до конца.

Мать только что вернулась, приняв очередные роды у миссис Макнил. Врача, как повелось, не было, и Мэри Макдональд очень устала. Бросившись на постель, она коротко вздохнула и сказала Рори:

— Мальчик. Двенадцатый Макнил. Еще одна жизнь, которую искорежит и растопчет Барра. Ты потому один, Рори, что я давным-давно решила: защитить от этого мира я смогу лишь одного.

Сколько Рори помнил себя, у матери всегда была отдельная постель. Ветхая лачуга Макдональдов обставлена была бедно и просто, и отец занимал единственную настоящую кровать с матрасом. Мать спала на каком-то грубом сооружении из жердей, перетянутых веревками, которые заменяли пружинную сетку. Рори и прежде иногда дивился, отчего у них такие разные кровати, теперь, не по годам смышленый, он сообразил, что это связано с нежеланием матери иметь других детей, о котором она только что ему сказала.

И еще он стал понимать, что его родители — люди столь же разные, как и их кровати, настолько разные, что дальше некуда.

Отец Рори, Сэмми Макдональд, родился в этой самой лачуге где-то на рубеже столетия. Точно год своего рождения он никогда и не знал: цифры принадлежали к мало известному ему миру. Два-три года, урывками, ходил он в школу; к началу первой мировой войны Сэмми Макдональд превратился в неуклюжего светловолосого исполина шестнадцати-семнадцати лет и ушел в море. Сперва он поступил кочегаром на почтовый пароходик, регулярно заходивший в Каслбэй, главный порт и город Барры. Несколько месяцев спустя пароход пошел в Глазго на капитальный ремонт, и серые глаза Сэмми изумленно взирали на деловитую суету, в мире, о существовании которого он до того вряд ли подозревал. Этот мир понравился ему — он бросил свое судно и тут же нанялся на танкер, уходивший назавтра в Нью-Йорк.

Так началось для Большого Сэмми Макдональда четырнадцатилетнее плавание, но он мало что помнил о местах, где бывал. Ему редко попадалась карта, а если это случалось, разбираться в ней было делом долгим и тяжким. Его географические познания остались обрывочны и туманны, гавани, в которых он бывал, быстро становились пустыми названиями, бессмысленными, ни с чем не связанными и безнадежно перепутанными в башке, которой никогда их не распутать. Куда легче запоминались они по спиртным напиткам, которые там подавались, да по тарифам тамошних проституток.

В декабре 1928 года Сэмми кочегарил на старике трампе "Свонси", который через Северную Атлантику шел с грузом канадской пшеницы в Глазго. В Глазго прибыли в последний день года. После унылого рождества посреди штормового моря команда готовилась отметить на берегу Новый год так, чтоб дым коромыслом.

Не простоял "Свонси" и двух часов, как на борт взобрались по трапу две дородные матроны. Одна из них засеменила к корме и прямиком в камбуз, где Большой Сэмми и несколько других матросов пили чай. Она отбарабанила свою речь, словно вызубрила ее наизусть.

— Хелло, джентльмены. Сегодня вечером, в восемь часов, мы проводим новогодний вечер и танцы в клубе Союза христианской молодежи для всех моряков, которые в этот праздничный день оказались вдали от дома. Разумеется, вход свободный. Вы будете нашими гостями. Будьте добры, передайте это вашим товарищам по команде и почтите наш вечер своим присутствием.

Она улыбалась от смущения и неловкости и быстро выскочила за дверь.

— Знаете, кто это затеял? — спросил один из приятелей Большого Сэмми. — Полиция и лавочники. И попраздновать-то не дадут. Хотят собрать всех в кучу — это чтоб мы не шлялись, не били стекол в ихних лавках да дочек ихних не портили.

— За стекла свои трясутся, — сказал кок. — Стекло в дребезги, и на-ка — вставляй новое!

Для Большого Сэмми все это были слишком высокие материи. Он знал только, что его пригласили, и возгордился; после обеда подстригся, купил новую рубашку. Вернулся на борт и с нетерпением дожидался вечера.

В этот вечер Большой Сэмми Макдональд и встретил Мэри Кэмпбелл — девушку, которая стала его женой.

В тот день в одном из солидных старых серых каменных домов в северном районе Глазго Мэри Кэмпбелл в одиночестве и волнении тоже ждала вечера и страшилась его. Для танцев на матросской вечеринке она выбрала самое простое и невзрачное из всех своих платьев, бесформенный мешок из темно-синей саржи, как нельзя лучше подходившее к ее настроению и прескверно сидевшее на ее округлой фигуре. Надев его, она посмотрелась в зеркало, стоявшее в спальне. В свои Двадцать пять лет невысокая круглолицая Мэри была склонна к полноте. Несколько лет назад она спокойно примирилась с тем, что некрасива и лишена обаяния и так оно останется навсегда. Но теперь она увидела под глазами темные круги — от огорчений и забот двух последних месяцев лицо осунулось и стало еще некрасивей, чем прежде.

Она сошла вниз. Это был скромный, но приличный дом, вполне современный по понятиям той эпохи, с электрическим освещением и с каминами в гостиной и спальне. Мэри вошла в маленькую комнатушку под лестницей. Прежде в этой комнате жила мать, но пять лет назад она умерла, и Мэри с отцом устроили там библиотеку. Задняя стена была уставлена книжными полками, и среди них на видном месте висел вставленный в рамку диплом, свидетельствующий, что Мэри Нэнси Кэмпбелл закончила курс в университете Глазго и удостоена степени бакалавра искусств. Диплом был выдан в 1921 году, Мэри было тогда восемнадцать, и она принадлежала к числу самых юных выпускников университета за всю его историю. Она быстро прошла к стене, сняла диплом и сунула его в ящик письменного стола, стоявшего посреди комнаты. Вот уже несколько недель ей хотелось смять его. Это отец, гордившийся ее успехами, настоял, чтобы выставить диплом, а теперь, оставшись одна, она решила, что пора его убрать — хватит мозолить глаза.

Она взяла с полки томик Суинберна, уселась в кресло у окна и попыталась читать. Но в мрачном затишье старого дома чувство одиночества еще сильнее терзало ее, а мысль о предстоящем концерте внушала отвращение; слезы выступили у нее на глазах, она захлопнула книгу и опустила голову на грудь. В прихожей с неотвязным упорством тикали большие старинные часы, и Мэри показалось, что только это тиканье и осталось от былого беззаботного существования.

Она была единственной дочерью страхового агента, который с годами вел свои дела все успешней: верфи Клайда с вереницами сходивших с них судов были золотым дном для страховых агентов Глазго. Поэтому Мэри получила хорошее образование и по окончании университета осталась там читать лекции по английской литературе.